Мещанка

Павел Васильевич ни о чем не спросил, встал из-за стола, надел пальто и молча пошел за кузнецом. Да и что было говорить? Он не только обрадовался и удивился — нет! — он разволновался и просто не знал, что сказать. Бывая теперь не каждый день в строящемся корпусе нового кузнечного цеха, он в последний приход спросил, когда думают смонтировать и опробовать новые молоты и печи, и ему ответили, что через полмесяца. Монтаж был еще не завершен, и он считал, что полмесяца — это хороший срок. И вот тебе на. Готово. Ясно, что люди работали круглые сутки и молчали, чтобы обрадовать его. Это была первая молчаливая благодарность ему, и он разволновался.

На дворе ветер уже гнал редкие снежинки и рвал полы пальто. Максимыч шел впереди, не оглядываясь. А Павлу Васильевичу хотелось остановить его, обнять по-мужски, по-русски и расцеловать. Но он только смотрел повлажневшими глазами на широкую спину старика и молчал.

Они прошли в тот угол цеха, где за временной перегородкой монтировались молоты и печи так называемой учебной базы. Здесь молодежь должна приобрести практические навыки. Теперь у двери Павел Васильевич невольно остановился. В просторном помещении полы, еще не видевшие металла, были чисто вымыты, окна сверкали и было много людей. Все смотрели на него и на Максимыча.

— Максимыч, — позвал Павел Васильевич.

Старик обернулся и, поняв его, шагнул навстречу. Они обнялись и троекратно поцеловались. И люди закричали радостно и взволнованно. Старик крякнул, нахмурился и отвернулся. Потом, обернувшись к Павлу Васильевичу, сказал:

— Ну, Васильич, просим, — и показал на молот.

Павел Васильевич подошел к огромной, сверкавшей свежей краской махине и остановился.

— Не мне это делать, — проговорил он. — Давай уж ты, Максимыч. Давай! — И он отступил в сторону.

Старик подошел, обернулся, оглядел всех молчаливо и растроганно и, прошептав: «Давай!», — сразу стал серьезен и строг.

Круглая, сверкавшая искрами болванка легла на место, и Максимыч нажал рычаг. Все невольно подались вперед и замерли. Молот ухнул, и еще, и еще, и кусок стали, как тесто под сильной и умелой рукой, выгнулся, стал почти готовой деталью машины. Удары молота гулко прокатились под сводами огромного помещения, и эхо их Павел Васильевич ощутил так, как он чувствовал первые удары грома над позеленевшим весенним лесом. И, как и все, он засмеялся, захлопал в ладоши и невольно придвинулся в общей толпе — туда, к этой первой детали. Максимыч поглядел на людей, торжественный и строгий, и мягко сказал:

— Вася, Васютка. Иди сюда.

К нему подошел сын. Такой же черный и крепкий. Он был в стираных, чистых солдатских брюках и гимнастерке. Встал перед отцом прямо, как в строю.

— Давай теперь ты, Вася, — сказал старик и, положив руку на плечо сына, добавил: — Тебе тут век жить…

И снова круглая болванка легла на место. И снова ухнул молот. Когда сняли деталь, Максимыч наклонился к ней, осмотрел.

— Ничего, пойдет. — Выпрямился и, обращаясь ко всем, произнес: — Теперь, товарищи, можно сказать, что мы начали жизнь еще и в этом цехе. Пусть каждый скует здесь сегодня свою первую деталь, на память…

Павел Васильевич шел домой окрыленный, радостный. В магазине долго выбирал жене подарок. Купил коробку дорогих духов и зеркальце. Оно развеселило его тем, что с одной стороны человек виделся нормальным, а посмотреть с другой — лицо принимает разные смешные формы. Довольный и подарком, и вообще всем, он открыл дверь в квартиру и прямо, не раздеваясь, прошел в комнату — шумный, веселый. Надя сидела на диване надутая, сердитая. Он не понял ее состояния и, улыбаясь, попросил:

— Закрой глаза.

— Что это тебе вздумалось? — пожала она плечами.

— Нет, ты закрой, — настаивал он, не вынимая из-за спины рук с подарками.

— Ну пожалуйста.

Положив перед нею на стул подарки, он, улыбаясь в предчувствии ее удивления и радости, сказал:

— А теперь открой.

Надя равнодушно посмотрела на коробку и зеркальце.

— Я вчера купила такие.

— Купила? — огорчился Павел Васильевич. — А я выбирал, выбирал… Но ты поглядись в зеркало! — Он засмеялся, поворачивая к ней зеркало так, что лицо ее стало в нем неестественно вытянутым.

— И зачем это люди делают? Разве они и так мало уродливы? — рассердилась она. — Да раздевайся, холодно от тебя.

И будто смыли с души Павла Васильевича недавнюю радость. Он разделся, закурил.

— Иди поешь, сынок, — предложила мать. Павел Васильевич увидел, что лицо ее заплакано.

— Что у вас тут, мама? — спросил он.

— Ничего, Пашенька, так я… А у тебя сегодня радость?

— Знаешь, мама… — снова загораясь прежним ощущением волнения, которое ему так хотелось разделить с кем-нибудь своим, родным, чтобы его поняли и порадовались бы вместе с ним, заговорил он и, пока рассказывал, забыл все и уже снова обращался к жене и матери сразу.

— Ты бы поел хоть спокойно, — остановила его Надя.

— А я и ем. Или тебе неинтересно? — снова обиделся он.

— Да не очень, — ответила она. — Все ведь одно и то же. Неужели других разговоров нет?..

— Как одно и то же? Молоты только сегодня опробовали. А вчера испытывали новый станок. Разве это одно и то же?