Мещанка

— Вещи разные, а разговор один: работа, работа и работа.

— Ну, знаешь, у кого, говорят, что болит, тот про то и говорит, — отложив ложку, сказал он.

— У тебя, значит, только это и болит? — спросила Надя, и губы ее дрогнули. — А я пришла с работы — сиди и жди, а потом слушай одно и то же. — Она стояла у плиты — повернулась и ушла в комнату.

Павел Васильевич пошел за ней, сел рядом на диване. «И верно, — думал он, — она ведь ждет меня уже два часа. Сидит одна».

— Ну, а у тебя что болит? — спросил он. — Ты извини меня, Надя. Может, я и не так что делаю. Но знаешь, хочется сказать, не могу иначе…

— Хоть дома забудь об этом. Ты же дома! — повернувшись к нему, умоляюще проговорила она. — Неужели на работе мало этого всего?

— Видно, уж так всегда у людей: пахарь говорит о земле, кузнец о металле, художник о картинах, ну а я — о своей работе. Так уж устроен человек.

— Но дома, дома можно об этом забыть?

— Может, кто и умеет, я не умею. И не хочу. Как разрубить себя, свою душу на две части, не знаю. Я иду на работу — и вижу тебя, думаю о тебе. И мне легко от этого чувства. Легче, приятней работается, когда дома все хорошо. Прихожу домой — и во мне живет то, чем я полон на заводе. Разве одно мешает другому? Это всё одна радость, одна жизнь моей души. Как же оторвешь одно от другого? Научи.

— Ну неужели только и разговора, и радости, что работа?

— Почему — только? Но кто хочет счастья без работы, пусть станет камнем, как говорит пословица. Я камнем быть не могу.

— Ну хорошо, пусть я каменная, твердокаменная, но помолчи! — выкрикнула она, вскочила и убежала в спальню.

Павел Васильевич снова подошел к ней. Она лежала на кровати вниз лицом и всхлипывала. И он не выдержал. Жгучая жалость к ней и раскаяние в том, что снова довел ее до слез, охватили его. Он наклонился и поцеловал ее волосы. Она вскинулась:

— Уйди, оставь меня в покое!

Он не ушел, уговорил. Помирились.

Однако после этих случаев стал сдерживаться. Бывало так: хотелось высказать что-то взволновавшее его или радовавшее по работе, вспомнить что-нибудь из прошлого, и только хотел заговорить — что-то останавливало его. Незаметно, но постоянно что-то нёс невысказанным в душе, и замкнутость и обида на это всё копились и копились в нем. И всё чаще хотелось побыть одному.

* * *

С каждым днем прибавлялись заботы и хлопоты, которые были приятны ему оттого, что были нужны и приятны Наде. Она любила хорошо одеться, и Павел Васильевич ездил с ней к портнихам в качестве советчика. В доме теперь постоянно были люди, и ему не приходилось отдыхать, надо было сидеть с ними, чтобы они не подумали, что здесь не рады гостям. А гостями были и ее подруги, и подруги и знакомые ее матери. Надя часто устраивала званые вечеринки с танцами, и он сидел на них. «Она молода, ей хочется веселья», — считал он.

Так шла жизнь дома.

А работа требовала своего.

— Я сегодня задержусь, Наденька, — как то утром сказал он.

— Зачем же? — недовольно спросила она.

— Надо мне. Дел много.

— Ведь он же не куда-нибудь идет, — вмешалась мать. — Ведь с него же спрашивается.

— А вас, по-моему, не спрашивают, — обернулась Надя, и лицо ее стало неприятно злым. — Всегда вы суетесь!

Павел Васильевич увидел, как дрогнули руки матери, и в глазах ее, обращенных к нему, сверкнули слезы. Ему стало не по себе.

— Что это такое, Надя? — спросил он удивленно и недовольно.

Она вспыхнула и выбежала в другую комнату. Павел Васильевич пошел за ней, чтобы поговорить. Но она не стала его слушать и сквозь слезы закричала:

— Изводите! Вы с матушкой своей мастера на это, вам это пристало, вы умеете… — и резко отвернулась от него.

Он вышел, хлопнув дверью. Настроение было отвратительным. Проглядел он, как в дом вошла вражда. Мать поддерживала его и ничего ведь особенного не сказала сейчас. Как рассудить их, какими мерами восстановить привычный покой в семье? И почему они не уживаются? Где причина этой вражды? Как зло, с какой ненавистью глядели на мать Надины глаза, как неприятно было ее лицо! Такой он никогда еще не видел ее.

Вечером он пришел поздно. Надя плакала, винила его, бросала в лицо обидные и неоправданные слова о том, что ему наплевать на нее, дорога мать, что она знала, что так будет, и что так жить невыносимо.

Он уговаривал, но чувствовал, что цели не достиг и мир не восстановится.

С этого дня Павел Васильевич стал внимательно следить, что делается в семье. Однажды из коридора он увидел, как мать хотела помочь Наде мыть посуду.

— Без вас сделается, — тихо, видно, чтобы он не услышал, но от того не менее неприязненно сказала Надя и выхватила у нее из рук кастрюлю. Мать постояла с опущенными руками, смахнула слезу и пошла в комнату. Заметив его, она подняла голову, и он прочитал в ее глазах: «Вот, полюбуйся, сынок, как живу».

И снова был неприятный разговор, снова слезы.