Мещанка

«Может, лучше не вмешиваться во все это? — думал он. — Сами разберутся, а то я только масла в огонь подливаю. И у всех ведь не всё и не всегда гладко. Недаром говорят: «Не бывает дому без содому». Но этот его расчет на «стерпится — слюбится» не оправдался. Вскоре вечером они сидели с Надей, проводив очередных ее знакомых, после которых остались клубы дыма, пустые рюмки и грязные тарелки. Мать убирала со стола.

— Как у нас все-таки тесно, — заметила Надя, — человека порядочного принять негде. Мне уже перед людьми неудобно. Директор, говорят, такого завода, а так живет.

Разговор этот она заводила не впервые. Павел Васильевич отмалчивался. Смолчал и сейчас. Но она, улыбнувшись, погрозила ему пальцем:

— Говори, молчун, не отступлюсь, смотри…

— Господи, да куда нам еще, — заметила мать. — Только обиход лишний. А люди что скажут? На него ведь смотрят. Учатся у него молодые-то.

— Ну, это невыносимо! — вскочив, крикнула Надя. — Невыносимо. Ну что вам надо? Сидите и молчите. Сыты, в тепле. Зачем вам портить мне и сыну жизнь?

— Ну, это, матушка, еще неизвестно, кто кому жизнь-то портит. А мне он сын, и мне не всё равно. Он у меня вот где, — и дряблой старческой рукой мать показала на сердце, — а у тебя тут не знаю еще что. Люди так ли живут, и не жалуются. Спроси его, как он жил. А тут мало квартиры в две комнаты, подавай четыре…

— Мама, — тихо проговорил Павел Васильевич, — не надо…

Она сразу смолкла и вышла.

— Вот видишь теперь, — заговорила Надя. — Всё ей надо, везде она суется!

— Перестань, Надя, — попросил он. — Всё я вижу и всё я понимаю, не вижу и не чувствую только покоя.

— А мне, думаешь, это приятно, думаешь, хорошо?

— Надя, помолчи, — снова попросил он. Встал и, ломая спички, долго прикуривал папиросу.

«А что у них делается без меня!» — прикурив от докуренной папиросы другую и роняя пепел прямо на пол, думал он, шагая по комнате. И было тяжело, горько, неприятно.

На третий день, когда Надя вышла куда-то, мать подошла к нему и села рядом на диван.

— Мешаю я вам, сынок, — просто, без обиды сказала она.

— Ты всегда понимала меня, мама, — с болью в голосе заговорил он. — Мне и так нелегко все это, зачем же ты еще обижаешь меня? Не надо, мама.

— Жалеючи тебя и говорю. Ты ведь один у меня. Один! Уеду я, сынок… — она глотнула слезу, — не сжиться мне с ней. Нет. И тебе не разделить нас. Какая же жизнь тебе будет, а? Да и мне тоже…

Затрепетали у него губы, тугой комок подступил к горлу, и первый раз с того времени, как кончил он школу, увидела мать слезы в глазах сына. И у нее дрогнул голос:

— Разве оставила бы тебя! Господи! А ты успокойся. Слышишь… Успокойся… — и, как давно в детстве, прижала к себе его голову. — Разные мы с ней люди, по-разному жизнь видим. И ее ведь я не виню. Стара я, может, и не так делаю, а вдвоем у вас наладится жизнь. Вместе ведь, говорят, тесно, а врозь скучно. Забудется все, и родней, нас не будет. Приезжать буду…

— Другую квартиру возьму, живи отдельно, но будь со мной, мама, будет у тебя комната, уж если так не можешь.

— Нельзя так, сынок, нельзя! На тебя ведь люди смотрят. А чего они знают? Скажут: хорош, с матерью не ужился. Нет, это нельзя!

По-всякому просил и уговаривал ее Павел Васильевич, но мать не соглашалась. Жена не могла скрыть радости и была эти дни обходительно-ласкова с матерью и особенно ласкова с ним.

Но впервые ласки ее не утешали Павла Васильевича.

«Зачем она притворяется? Ведь рада же радехонька. Добивалась ведь этого. К чему разыгрывать неведение, непонимание, зачем эти слова притворного удивления?» И ощущение неудовольствия ею, обиды сильней и сильней входило в душу.

* * *

Мать уехала. Сколько лет с ней одной жил Павел Васильевич, и теперь у него будто вынули что из груди, и осталась там тоскливая пустота. Недели через две, сняв рубашку, он хотел взять свежую на привычном месте. В комоде чистой рубашки не было.

— Где мои рубашки, Надя? — спросил он.

— В ванной лежат. Я ведь тоже работаю. Да у тебя и эта еще не грязная.

Павел Васильевич посмотрел на заносившийся ворот рубашки и молча надел ее снова. Но непривычное ощущение нечистоплотности было неприятно ему. Казалось, словно что-то ползает за воротником и по спине. А бывало, встав, он всегда видел около кровати на стуле чистые носки. Брюки постоянно были отутюжены и на неделе два раза — чистая рубашка, так тщательно, так заботливо отглаженная, что, казалось, каждый шов не утюгом глажен, а обласкан материнскими руками. Это было привычно, и он еще так недавно не замечал, что мать ходила за ним, как за ребенком. А сейчас вспомнилось.

«Конечно, — тут же подумал он, — мама меня избаловала. И нельзя так с Надей — «где мои рубашки?» Надо помочь ей…»

Однажды, придя с завода, он решил сам постирать. Нади не было. Павел Васильевич разделся, чтобы не запачкаться, поставил в ванной корыто, разыскал рубашки и залил их горячей водой. «Пусть отопреют, легче стирать будет…» С мылом в руках он стоял посреди комнаты, когда пришла жена.

— Что это ты в одних трусах? — удивилась она.

— Да… постирать хочу…