Мешок с шариками

Вечерами по радио, несмотря на помехи, я опять слышу про Сталинград, он у всех на устах, но там говорят совсем другие вещи – например, что зимой много немецких солдат погибло, что гусеницы танков буксуют в грязи и тяжёлая техника становится бесполезной, так как не может сдвинуться с места.

Кому же верить? Когда я вечером ложусь спать, то думаю, что немцы проиграют, что на этот раз им крышка, и засыпаю с надеждой. Но поутру в киоске на улице Карно я читаю заголовки газет, набранные жирным шрифтом, и вижу фотографии генералов в блиндажах – грудь у них в свастиках, лица гордые и уверенные; мне сообщают, что русский фронт прорван, а благодаря щиту, которым является Атлантика, высадка союзников просто немыслима – они бы просто разбились об эту неприступную стену.

Я часто обсуждал это с Морисом на пляже, но было так трудно, с наслаждением купаясь в тёплом прозрачном море, представить себе поля, покрытые снегом и грязью, ночи, наполненные пулемётными очередями и воздушными налётами, что мне не верилось в реальность этой войны. Казалось невероятным, что где-то люди замерзают, сражаются, умирают.

На нашем горизонте маячила лишь одна чёрная точка: сентябрь.

В сентябре начнутся занятия, и придётся вернуться в школу. В двух шагах от дома, на улице Данте, как раз была школа, и я проходил мимо неё каждое утро перед тем, как начать рыскать по городу. Я всегда ускорял шаг, чтобы побыстрее проскочить мимо классов, видневшихся в глубине тесного двора, где всегда был приятный тенёк благодаря шести огромным платанам.

Ухожу с побережья и углубляюсь в город. Вот церковь, ещё метров двадцать, и буду дома.

– Жозеф, это ты?

Мама что-то жарит, этот шум перекрывает её голос.

– Да, это я.

– Иди вымой руки перед тем, как сесть за стол. Морис с тобой?

Начинаю намыливать руки зеленоватой массой, которая скользит между пальцев и совершенно не хочет пениться.

– Нет, но он скоро будет, он пошёл к торговцу с улицы Гарибальди за мылом для бритья.

Входит папа, он треплет меня по голове, настроение у него явно хорошее.

– Ох уж эти ваши махинации…

Я знал, что в глубине души он был доволен тем, что мы такие пробивные. Немного выше по улице жили двое детей почти одного с нами возраста. Мы иногда ходили друг к другу в гости семьями, но я этих мальчишек терпеть не мог. Они казались мне невыносимо напыщенными, и Морис поставил старшему роскошнейший фингал, за что был оставлен дома на целые сутки; я же был бесконечно восхищён своим братом. Когда требовалось как-то оправдать нашу беготню по городу перед мамой, главным аргументом папы была фраза: «Ты бы предпочла, чтобы наши дети были как у В.?». Она на минуту замолкала, потом качала головой, как человек, у которого остаются сомнения, и говорила:

– Не забывайте всё-таки, что мы в оккупации. Итальянцы, может, и относятся к нам хорошо[27], но кто знает, что будет дальше…

Тогда мы с Морисом дружно восклицали:

– Итальянцы? Да мы их всех знаем!

Папа смеялся, спрашивал, как поживает наша копилка, приходил вместе с нами в восторг оттого, что она всё тучнела, и однажды я слышал, как он говорит маме:

– Ты знаешь, что они собираются купить «Негреско»? Самое поразительное, что я иногда в это верю!

Позже я пришёл к выводу, что ему случалось беспокоиться за нас и в тревоге глядеть на часы, когда мы задерживались. Но он понимал, что жизненная школа, которую мы тогда проходили, была уникальным опытом и мешать этому не следовало. Папа знал, что, курсируя между портом и Старым городом, перетаскивая литры масла, кульки с чечевицей и пачки табака, мы узнаём о жизни больше, чем сидя за школьной партой или праздно болтаясь на пляже, как два парижанина на каникулах.

Я быстро проглотил обед, плеснул себе сливового сока прямо в тарелку и встал из-за стола одновременно с братом.

– Куда вы снова собрались?

Морис начал объяснять сложную схему: тот торговец успел продать всё своё мыло для бритья, но мог раздобыть немного в обмен на кожаные подмётки для обуви; это значило, что теперь надо заручиться согласием сапожника с улицы Сен-Пьер, предложив ему литр-два масла, на котором зиждились все наши операции.

Папа, слушавший наш разговор, выглянул из-за своей газеты.

– Если уж речь зашла о сапожнике, расскажу вам одну историю.

Только это могло немного умерить наше возбуждение.

– Так вот, сказал он, это история о об одном господине, который говорит другому: «Чтобы все люди могли жить спокойно, есть простейшее средство: надо избавиться от всех евреев и сапожников».

Второй господин смотрит на него удивленно и, подумав немного, говорит: «А почему от сапожников?»

Папа умолкает.

Мы удивлённо молчим, одна мама начинает смеяться.

Я спрашиваю:

– А почему от евреев?

Папа улыбается с некоторой горечью и, прежде чем снова погрузиться в газету, говорит:

– В том-то и дело, что такой вопрос тому господину и в голову не пришёл. В этом и юмор.

Мы выходим, задумавшись. Солнце нещадно палит, мостовые раскалены, и у всей Ниццы сейчас сиеста. Но не у нас.