Мешок с шариками

На улице меня ослепили солнце и ветер с моря. Я подскочил от неожиданности: перед отелем нас ждал грузовичок, на котором мы приехали в Ниццу. За рулем сидел Сюбинаги, он обнял нас обоих, совершенно счастливый.

– Ну всё, едем, возвращаемся в «Новую жатву», хватит уже болтаться в городе.

Машина трогается. Оборачиваюсь: часовые у отеля становятся всё меньше, а потом остаются за поворотом. Всё кончено, мы на свободе.

Едем мимо набережных, вот и искрящееся море. Скоро в него опустится солнце. Машина тормозит.

– Я схожу за сигаретами, – говорит Сюбинаги, – в Гольф-Жуан больше не привозят табак, может, тут повезёт.

Мы выходим из машины.

Здесь самое дикое место пляжа, а галька крупнее и грубее, чем в других местах. С трудом пробираюсь по ней на своих деревянных подошвах. Но чем ближе к морю, тем более мелкими и плоскими становятся камушки, постепенно превращаясь в скользкое месиво, которое прячется в морской пене.

Пока я вожусь со своими шнурками, Морис уже стягивает носки. Но наконец-то и я стою босыми ногами в воде, которая струйками перетекает у меня между пальцев.

Мы идём вперёд вместе. Сначала вода кажется холодной, но это приятно. Море ровное и неподвижное, словно огромная лужа масла, которое заходящее солнце окрашивает в красный цвет. На пляже сидят чайки. Вдруг они разом срываются с места, проносятся прямо у нас над головами и взмывают над морем, паря в потоках ветра.

Мы уже по колено в воде, пора остановиться. Небо пронзительно-голубое. Мы просто стоим там и молчим.

Я ни о чём не думаю, моя голова пуста, я лишь знаю, что буду жить, что я свободен, как эти чайки.

За нашими спинами, облокотившись на парапет, стоит Сюбинаги и смотрит на нас.

Жерар появляется у двери в кухню. Он всё так же безупречен, каждую ночь убирает свои шорты под матрац, чтобы на них сохранялась стрелка.

– Жо, к телефону.

Отодвигаю свою фасоль – я вынул из неё столько нитевидных прожилок, что ими можно было бы шить лет десять – и бегу через лагерь к кабинету директора. Сюбинаги говорит по телефону и протягивает мне трубку, как только я появляюсь.

– Это твой отец.

Изо всех сил прижимаю трубку к уху, пока он выходит и закрывает дверь на ключ с той стороны.

– Алло, папа?

Видимо, мой голос дрогнул, так как он не узнал меня.

– Это ты, Жозеф?

– Да. Как ты?

– Очень хорошо, очень-очень хорошо. Мама тоже. Я рад, что вы оба в лагере.

– Я тоже.

Я слышу, что он взволнован, его голос немного дрожит. Он добавляет:

– Вы большие молодцы, что справились! Мы, конечно, перепугались, когда увидели Мориса, но я знал, что всё образуется.

Судя по тому, какое облегчение звучит в папином голосе, он не так уж сильно был уверен в этом.

– Ты сильно испугался?

– Нет…то есть не очень, я там ещё заболел, но уже совсем выздоровел. А как Анри и Альбер?

– С ними тоже всё хорошо, я часто получаю от них весточки. Нам везёт, что и говорить.

– Да, надеюсь, что так.

– Послушай, мне надо идти домой, а то мама начнёт волноваться, ты же её знаешь… Поцелуй от меня Мориса, и тебя я тоже крепко целую. Теперь мы уже скоро увидимся.

– Да, папа.

– До свидания, Жо, и…будь умницей…

Если он говорит мне: «Будь умницей», значит, больше не знает, что сказать, и мне страшно, что я сейчас зареву прямо в трубку.

– До свидания, папа, до скорого.

Щелчок. Он повесил трубку.

Какая досада, что Морис сегодня не в лагере – он работает на ферме в трех километрах отсюда. Снова принимаюсь за свою фасоль. Жизнь в лагере уже не та. Тести забрала какая-то из его тётушек, и я остался без друга. И потом, после той ночной облавы гестапо атмосфера уже не такая доверительная. А ещё нас стало меньше, некоторые уехали. Говорят, что один из самых старших ребят записался в милицию[48]. Вечерами мы уже не сидим так долго вместе, между нами воцарилось недоверие. Но даже в таком виде этот лагерь – рай для меня: как же чудесно, когда можно ходить, куда хочется, и, конечно, дышать свежим воздухом. Дни становятся короче, надвигается зима. Ещё одна военная зима.

– А война скоро кончится, мсье Сюбинаги?

Он смеётся и подводит черту под последними цифрами в столбике. Закрывает конторскую книгу и говорит уверенно:

– Через три месяца. Готов держать пари, что не дольше.

Я считаю, что он чересчур оптимистичен: лично мне кажется, что война пришла навсегда, она стала нашей жизнью, и теперь уже можно и не убегать от неё, ведь она повсюду. Шёпотом друг другу передаются названия, вызывающие в моём воображении экзотические пейзажи: Гуадалканал, Манила, Монте-Кассино, Бенгази. Я представляю себе кокосовые пальмы, минареты, снег, пагоды, монастыри высоко в горах, за морями, на небесах – весь мир охвачен войной, а дни идут и идут… Скоро две недели как мы вернулись из «Эксельсиора».

Я на борту прогулочного кораблика, который сейчас отправится к замку Иф. Капитан всё более нещадно трясёт меня за плечо – я вижу, как поблёскивает морской якорь на его фуражке. Но, главное, откуда ему знать, как меня зовут?

– Жо. Жо.

Этот тип начинает выводить меня из себя. Надо удрать от него, ещё глубже зарыться в тепло, ещё…

– Жо!