Мешок с шариками

От книжного магазина до вокзала недалеко, там и километра нет, это прямая аллея, уставленная очень толстыми скамейками, на которых никто никогда не садится и которые осенью покрываются опавшими листьями. Я бежал по ней, насвистывая, – мне казалось, что в конце пути меня ждёт как минимум станция метро Маркаде-Пуассонье.

Но там меня ждала не она.

Они появились втроём, с повязками на предплечьях, с неплотно затянутыми ремнями, как будто в каком-нибудь вестерне. На одном из них красовался шейный платок, повязанный, как у легионера, и охотничьи сапоги, а на плечах у всех троих висели самые отвратительные винтовки в мире – немецкие маузеры.

– Поди-ка сюда.

Останавливаюсь в изумлении.

– Разворачивайся, приятель.

Я их не знаю и ни разу не видел их в деревне. Они, должно быть, из другого маки, во всяком случае не похоже, чтобы они шутили.

– Да что такое-то?

Человек в платке поправляет ремень винтовки и жестом велит идти в ту сторону, откуда я только что пришёл. Приходится подчиниться.

Это уже ни в какие ворота не лезло – мало того, что всю войну я был в бегах и попал в гестапо, так теперь, в день освобождения Парижа, меня арестовывают бойцы французского Сопротивления!

– Но вы спятили! Я что, по-вашему, переодетый эсэсовец, что ли?

Они молчат. Эти партизаны на редкость упёртые, но так не пойдёт, им придётся понять, что…

И вот я снова на площади. Перед книжным собрался народ и особенно много ребят в кожаных куртках, они все вооружены, а одного совсем молодого паренька кличут «капитаном». Дальше стоит ещё одна группа, они склоняются над штабными картами, разложенными на капоте фургона.

Один из моих стражей щёлкает каблуками перед тощим типом в штатском.

– Вот, господин полковник, привели обратно.

У меня перехватывает дыхание – теперь за мной охотятся, как за фрицами.

Тощий смотрит на меня, у него одна бровь выше другой.

– Куда ты собрался?

– Э… в Париж.

– Почему в Париж?

– Потому что я там живу.

– И ты хотел всё это здесь бросить?

Он показывает ладонью на связки газет и магазин.

– Ещё бы я не собирался!

Он смотрит на меня, и его брови выравниваются.

– Похоже, ты не очень хорошо понимаешь сложившуюся ситуацию.

Жестом он велит мне войти с ним в магазин. Остальные тоже входят и рассаживаются внутри – не знаю, делают ли они это для того, чтобы произвести на меня впечатление, или просто привыкли, но они садятся в ряд за большим столом, оставив место посередине для полковника.

Я стою с другой стороны, как обвиняемый перед судьями.

– Ты не понял, что сейчас за ситуация, – снова начинает полковник, – ты отвечаешь за то, чтобы в деревню приходили новости, и ты должен оставаться на своем посту, потому что мы ещё воюем и ты всё равно что солдат, который…

– Так вы не хотите, чтобы я возвращался в Париж?

Он останавливается, немного опешив, но очень быстро приходит в себя. И коротко говорит:

– Да.

Я спокойно смотрю на него. Друг, меня в гестапо не смогли запугать, а тебе до них далеко.

– Хорошо, тогда расстреливайте меня.

Толстяк в конце стола подавился окурком.

На этот раз полковнику нечего сказать.

– Я уже три года не был дома, мы все разъехались кто куда, и сегодня, когда, наконец, можно вернуться, я это сделаю, и вы меня не остановите.

Полковник кладёт руки на стол.

– Как тебя зовут?

– Жозеф Жоффо, я еврей.

Он делает лёгкий вдох, как будто боится поранить лёгкие, втянув слишком много воздуха.

– У тебя есть новости о твоей семье?

– Именно поэтому мне и надо в Париж.

Они смотрят друг на друга.

Толстяк барабанит указательным пальцем по столу.

– Слушай, ты не мог бы задержаться на…

– Нет.

Дверь открывается. Этого я знаю: входит мсье Жан.

Он улыбается. Я был прав, когда думал, что лучше дружить с ним, – он сейчас докажет это.

– Я знаю этого мальчика, он был нам полезен. Что тут происходит?

Полковник сел, он вообще-то не злой – если бы не брови, которые придают ему сходство с чёртом, то он выглядел бы как милый дедуля.

Он поднимает голову.

– Он хочет вернуться домой, и, естественно, это нарушит работу магазина.

Мсье Жан кладёт руки мне на плечи, как в нашу первую встречу.

– Ты хочешь уехать?

Я смотрю на него.

– Да.

Я уже чувствую, что моя взяла. Мои судьи больше не выглядят как судьи. От облегчения на глаза у меня наворачиваются слёзы, они подкрались вероломно, будто для того, чтобы выставить меня в смешном виде.

Как же трудно было справиться с ними.

Человек пятнадцать пошло провожать меня, когда я пошёл назад; тот тип, который сначала показался мне гадом, теперь нёс мою сумку, а от многочисленных дружеских похлопываний у меня уже ломило спину.

– Дать тебе сэндвич с собой?

– Думаешь, в поезде будет место?

– Поцелуй от нас Эйфелеву башню.

Они ушли, немного не доходя до станции, так как подъехал грузовик с другими партизанами и забрал их. Я ещё раз помахал им и толкнул дверцу, ведущую на платформу.

Там, на платформе, стояло не меньше десяти миллионов человек.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

А что же Морис?

Перед тем как идти на вокзал, я забежал к нему, но хозяин не желал его отпускать – у них тут просто мания какая-то. Но волноваться не о чем, Морис выберется, и быстро, я его знаю.