Месть

Истекал день 8 февраля 1934 года. Съезд подходил к концу. Тяжелый съезд. Сталин сидел не в президиуме, а чуть повыше и сбоку, как бы над президиумом, за отдельным столом, как и положено Хозяину, просматривая подготовленные его комиссией списки ленинградских партийцев, замешанных в дружеских или деловых связях с Зиновьевым и Каменевым, и ставя крестики против тех фамилий, чьи жизни партии были больше не нужны. Ему не нужны. Потому что партия и он были неразделимы. И неважно, если тот же Бухарин или Рыков считали, что Сталин еще не вся партия, или как Зиновьев втайне думал, что Сталин — это вообще не партия. Пусть. Эти десять лет после смерти Ленина Сталин тем только и занимался, что, как Геркулес, вычищал от фракционной грязи партийные ряды, железной метлой выметая оппозицию.

«Проститутку Троцкого», как называл его Ленин, вычистил не только из партии — из страны. Лет десять назад об этом и подумать было страшно. Одно имя: Троцкий, наркомвоенсил, Председатель Реввоенсовета, которому сам Сталин беспрекословно подчинялся. Это шутка, конечно. Сталин никогда никому не подчинялся. Он иногда соглашался с тем же Троцким, и даже не с ним. Троцкий всегда пел с голоса Ленина. Что Ленин прикажет, тот так и делал. Но Сталин и Ленина не очень-то боялся. Теперь в этом можно признаться. А вот Ильич его побаивался. Троцкий после смерти Ленина решил, что возглавить партию должен он. Его имя должно стать знаменем Республики. Решить-то он решил, да кто ж ему даст. Зиновьев с Каменевым всполошились, потому что не любили этот «кричащий кадык» — так за глаза они называли Троцкого. Зиновьев сам метил в ленинское кресло, и они вдвоем — Каменев и Зиновьев, прихватив и Бухарина, — с остервенением набросились на «иудушку Троцкого» и разорвали бы на куски, если б Сталин не остановил.

Сейчас смешно вспоминать, а тогда смех застревал в горле. Еще бы, киты революционной борьбы — вот с кем ему пришлось схватиться. Теперь он понимает, что зря выпустил Троцкого. Под присмотром ОГПУ он бы перековался и, глядишь, тоже бы пел сегодня, как Каменев и Зиновьев, здравицу Сталину. Ну да ничего, Коба найдет время, чтобы поставить Троцкому свой крестик.

Коба — была партийная кличка Сталина, которой он гордился и не возражал, когда кто-то из своих называл его так. Хорошее имя. Почти как «кобра». Только без этого устрашающего «р». Врага не надо пугать раньше времени, поэтому не кобра, а Коба. Сталин не любил, когда его называли Сосо. Это уменьшительное от Иосифа придумала мать и так называла его в детстве, а потом некоторое время жена, Надя. Когда дома, еще ничего, но однажды она назвала его так при всех. Он подошел к ней и сказал на ушко: «Еще раз так назовешь, по губам получишь». Нежно сказал, тихо. А она вспыхнула и посмотрела на него, как на врага. А чего он такого сказал? Не нравится ему и все. Коба — пожалуйста, а Сосо — нет. Серго Орджоникидзе позволяет себе иногда так назвать его, но на Серго он почему-то не обижается. Сам не понимает: почему? Честное слово, не понимает…

Сталин вздохнул. Он постоянно говорил с собой, точно кто-то еще был в этом низкорослом теле с такими же пышными черными усами и крупными оспинами на лице. Жандармы его прозвали Рябой и боялись одного вида. А увидев, сразу крестились, точно он на черта был похож. Потом один жандарм объяснил: у чертей лицо тоже в оспинах, мол, отметина у них такая. Что ж, хорошая отметина. У Кирова тоже оспинное лицо. И ростом он выдался такой же. Поэтому они и вместе. И любят друг друга, как братья.

Сталин снова вернулся к крестикам. «Кто у нас тут еще без крэстика?» — прошептал он и беззвучно рассмеялся. Это была шутка. Раньше крестиком в народе называли Георгиевский крест, им награждали за великие заслуги перед царем и Отечеством. Коба придумал свой «крэстик». И тоже за великие заслуги, но против него лично. В этом и была шутка. А Бухарин всем говорит, что Коба шуток не понимает. Коба все понимает. И сам шутить может…

— Под руководством Центрального Комитета, вокруг великого вождя товарища Сталина… — зал, даже не дослушав конца фразы, бурно зааплодировал, и делегаты снова начали вставать с мест.