Месть

— Коба — самый великий, самый лучший, самый высокий среди нас, я, правда, чуть выше вымахал, но извини, что поделаешь, хорошо кушал в детстве, но ты все равно лучше кушал, я знаю, хоть и не видел. Слушай, Хайм, ой извини, Коба, я все время о другом думаю, как бы тебя спихн…, ой не то хотел сказать, как бы тебя в спину… ой, слова не те вырываются. Давлю их, а они вырываются, собаки проклятые, слушай, Коба, вот как перед Корми-дерьмом, то есть, Коминтерном говорю, ничего не скрывая, никаких тайных мыслей: не хочешь отдавать Кремль, отдай взад Ленинград, я хоть там умру среди свояков, питерских беляков, а, Коба? И мирно разойдемся по нашим фракциям, а чо тут смешного, не понимаю, товарищи, я искренне все говорю, как высланный тобой Лева Троцкий завещал…

— Он же Бронштейн! — смеясь, вставил Сталин.

— Или как Лев Борисыч Каменев мне советовал…

— Он же Розенфельд, — выкрикнул Коба, и у них с Паукером выходил занятный дуэт.

— У меня было время, товарищи, — без запинок продолжал Карлуша, — я все понял, все осознал, дорогие мои, можете теперь верить Грише Распутину, ой не то говорю, не туда заворачиваю, но все равно я же лучший и самый умный! Да из меня не один, а целых четыре вождя получится! Один Апфель, другой Баум, третий Радо, а четвертый — Мысльский! Ну чего вы не кричите: «Да здравствует Гриша Зиновьев — самый великий засранец нерабочего класса!» Кричите, улюлюкайте, свистите! Громче, я же глухой, братцы, все равно не слышу! Кричите! Кричите! — комикуя, делая разные глупые рожи, бурно жестикулируя руками, подражая Зиновьеву, выступал как бы на трибуне съезда Паукер, и Сталин смеялся до слез, а Ворошилов даже упал со стула.

Смеялся и Киров, но больше оттого, что смеялись все за столом. Один Серго лишь усмехался в усы, не видя в этом ничего смешного. Потом Паукер перешел на анекдоты и снова сорвал бурные аплодисменты, ловко их обыгрывая.

— Да его в театре за деньги надо показывать! — утирая слезы, повторял Ворошилов.

Подняв настроение, Сталин провозгласил тост за партию, которая из простого военнопленного венгра, занесенного шальными ветрами в Советскую республику, выковала стойкого и разностороннего бойца за новую жизнь. Каганович, подхватив этот тост, развил его дальше через Ленина к Сталину, который и есть сегодня знамя всей партии. Коба попробовал было возразить, но Кагановича поддержали. Тогда Сталин дал знак Паукеру, и тот быстро принес большой рог.

— Если уж хочешь выпить за меня, то тогда полный рог, как это делает настоящий джигит на Кавказе, желая выказать большое уважение хозяину дома!

— Мы все готовы выпить по рогу! — закричал Ворошилов, и Паукер принес еще пять больших рогов.

Орджоникидзе запротестовал, но Сталин, ухватившись за слова Ворошилова, настоял на своем. Всем пришлось пить из рогов по полтора литра «Хванчкары», даже Молотову, который уже нетвердо держался на ногах, объясняя, что не успел сегодня пообедать. Но и для него не сделали исключения.

Ворошилов, выпив свой рог, выскочил из-за стола и начал отплясывать «барыню», постепенно убыстряя темп, потом пошел вприсядку, выкидывая столь замысловатые коленца, что соблазнил и Кагановича, затопавшего ногами вокруг него. Все дружно прихлопывали, выйдя из-за стола и включившись в эту азартную плясовую, подпевая сами себе. Даже Киров, вытащив платочек, прошелся по кругу, а Серго неожиданно начал лезгинку, и все стали изображать гордых джигитов. Сталин радовался, как ребенок, этому общему веселью. Каганович и его хотел вытащить на лезгинку, но Коба, дрыгнув пару раз ногами, сконфузился и сел на место. Паукер притащил патефон, поставил снова «Барыню», но все уже выдохлись, замахали руками; «Хватит, хватит!» Махнул рукой и Сталин, Паукер остановил патефон.

— За дружную плясовую дружину Политбюро! — провозгласил Сталин и первым поднял большой рог. Пришлось пить из рогов и остальным — таков был кавказский порядок.

В три часа утра стали разъезжаться. Киров со Сталиным проводили гостей, вернулись в дом, где стол уже был накрыт на двоих. Возвышались вазы с виноградом, персиками, гранатами, апельсинами и стояли непочатые бутылки вина.

Сталин, кроме последнего рога, за столом пил мало, два-три бокала вина, не больше, а от водки вообще отказался, хотя строго следил за всеми, заставляя осушать сосуды до дна, особенно во время тостов.

— Давай поговорим, а то с этой суетой даже словом не перемолвились, — предложил он. — Как там настроение у людей, что говорят о съезде? — он наполнил бокалы, закурил трубку. — А то мне шлют одни победные реляции с мест, больше занимаются самовосхвалением, а реальной картины из этих записок не складывается.

Киров рассказал о своих встречах с людьми, о своем выступлении на заводской партконференции, о разговорах с рабочими в кулуарах.

— Я почему эти проклятые склады и вскрыл, — сказал он. — Кричим: «Ура, да здравствует съезд победителей», а приехал на завод, рабочие в лицо бросают, что жрать нечего, по карточкам ничего не дают, мол, какие вы к черту победители!

— Что, так и говорят? — побледнел Сталин.