Месть палача

Это первое, о чем вспомнил Гудо, когда за ним закрылась массивная дубовая дверь. Даже это не казалось «господину в синих одеждах» преградой к попытке освобождения. Даже не толстенные цепи на руках и ногах. Преградой стала непроницаемая темень, то состояние крайней обреченности, первые мгновения которого могут поведать те, кто ослеп мгновенно.

«Гудо? Ты ли это Гудо?» – многократно повторил себе бывший узник подземелья Правды, который в этом жестоком мире был готов ко всяким испытанием.

«Это всего лишь темница. Это всего лишь темень. Непроглядная и жуткая. Разве не было с тобою этого раньше. Разве была темень Марпеса приветливее? Что же с тобой Гудо?»

Он стал слабеть. Он почувствовал, как дряхлеют руки и ноги. Как медленнее стало биться сердце. Как не стало сил даже завыть, и даже заскрежетать зубами.

Но самое ужасное было впереди. И это знал Гудо, и к этому готовился. Но, когда все же явился он, «господин в синих одеждах» содрогнулся.

«Вот я и нашел тебя, мой дорогой мальчик Гудо. Я знаю – ты велик, как страх в глазах многих, ты знаменит, как античный герой, и даже любим кое-кем. К тебе нужно было бы обратиться по-другому. Но для меня ты – мой дорогой мальчик Гудо. Я знаю, ты ждал и боялся моего возвращения. Но я же говорил, что всегда буду с тобой. Как личность ты создан мной. Никто так не терзал и ни кто так… не любил тебя как… я! Я знаю, ты не желаешь говорить даже с моей тенью. Но я знаю, что закапывая мое холодное тело в гнилом месте у башни подземелья Правды, ты не удержался и обронил слезу. О чем была та слеза?»

«Я не хочу тебе отвечать. Мои уста крепко сжаты, на душе свинцовая печать, а на сердце самая надежная в мире броня. И если ты слышишь меня, то это неуправляемость мозга. Та неуправляемость, которую ты так долго и тщетно изучал, замучив до смерти сотни людей. Не нужно называть меня «мой дорогой мальчик». Так ты не говорил мне никогда при жизни…»

«Смерть на многое дает право. В том числе и на бескорыстную искренность… Ты же заметил…»

«Да. Однажды я заметил, как в глазах мучителя и учителя мэтра Гальчини на мгновенье вспыхнул огонек тепла и нежности… Как к любимому сыну… Это было тогда, когда я… Я не желаю вспоминать, что я сделал с тем несчастным. Я видел твой взгляд и подумал, что ты горд за мое страшное и безукоризненное умение палача. Все равно, как отец за сына, превзошедшего его в ремесле. Та теплота в твоих глазах меня хлестнула в сотни раз больнее, чем твой кнут по моему телу. Но я вспомнил… Когда предавал твое многогрешное тело земле об этом мгновенье. Я и сам не заметил собственной слезы. Прости меня, Господи, за эту слезу, как и за все содеянное мной…»

«Не спеши каяться за содеянное. Ты же сам знаешь, что вылечил и помог много бо́льшему числу людей, чем тем несчастным, кого убил и навредил. Это во много сотен раз более. И это тоже от меня. И от учения и от понимания».

«В этом месте нет ничего. Даже того единственного, на что был щедр даже такой бездушный человек как ты».

«Ты об огоньке надежды? Зачем он тебе. У тебя есть я. Я всегда буду с тобой, мой дорогой мальчик…»

«Каждый раз, когда ты являешься моему мозгу, я боюсь, что схожу с ума. Настолько ты вещественен, что, кажется, я могу прикоснуться к тебе и ощутить тело. Неужели мне приятно вспоминать самое жуткое, что было в моей жизни? Ведь получается я сам зову твой дух».

«Жизнь человека – въющаяся веревочка, но гнилую часть ее нельзя вырезать, а эти концы связать. Поэтому приходится быть чрезвычайно осторожным и внимательным к неудачным и печальным отрезкам жизни-веревочки. Поэтому человек часто оглядывается на прошлое. Даже не желая этого… Но мне пора. У тебя гость».

«Гость? Да, я слышу. Но…»

«Я не прощаюсь, мальчик мой дорогой…»

Гудо так и не смог сообразить, сколько прошло времени от того мгновения, как его приковали к стене, до этого скрипучего открывания двери.

Дверь открылась, и яркий факел заставил закрыть глаза.

– Ты узнаешь меня?

Этот голос был знаком Гудо. Он с трудом заставил себя приподнять веки. Затем он еще долго присматривался к лицу вошедшего:

– Сильверо Пальмери.

– У тебя исключительная память, Гудо. Хотя… Наверное, ты часто вспоминал сына несчастного старика Энрико Пальмери, умерщвленного по приказу дожа Андреа Дандоло на проклятом острове Лазоррето.

– Ты прав. Я вспоминал тебя. Вспоминал в лагере наемников Франческо Гаттилузио, под Римом, когда выяснял причины смерти дожа Андреа Дандоло. Особенно вспоминаю сейчас, в этой темнице. Ты самая вероятная причина смерти крепкого телом дожа. Ах, если бы не ты…

– Ты необычайно проницателен, мой друг. Я буду так тебя называть. Именно ты указал мне на убийцу моего отца.

– И тем осложнил все для себя. Но тогда я просто желал, чтобы ты помог мне во имя всего того доброго, что сделал я для твоего отца на острове Лазоррето. Я просил тебя помочь освободить мою Аделу. Тебе, одному из важнейших и богатейших людей Венеции, это было под силу. И ты обещал. Но…