Место для журавля

Панасенко Леонид Место для журавля

Алёшин вышел из метро, заскочил в булочную и обрадовался: есть свежие рогалики. Он взял сразу восемь штук, чтобы дома тонко нарезать и на двух листах напечь в духовке целую гору золотистых сухарей. Нина Алексеевна, приходящая домработница, дважды в неделю готовила ему что-нибудь мясное. Кроме того, она регулярно набивала холодильник маслом, сыром, яйцами, ветчиной. Профессор Алёшин любил завтракать и ужинать дома. Мог даже удивить гостя или гостью – весело и красиво накрыть стол.

О женитьбе и четырёх годах суетной, всё время как бы вдогонку жизни философ Алёшин вспоминать не любил. После развода он ушёл в науку, как в подполье.

Золотое лето кончалось: сентябрь приглашает в дом, а сердце, которое он уберёг от всех искусов юга (лето Алёшин провёл в Крымской обсерватории), наоборот, начинает томиться.

Сквозь побитую желтизной листву в свете дальнего фонаря смутно проглядывали фигуры ребят, они частенько играли на гитаре возле подъезда. Сегодня рядом с ребятами философ увидел девушку. Она пела под гитару. Он остановился и прислушался.

Воображение, очарованное голосом, рисовало её профессору таинственной и прекрасной.

«Подойти? – подумал Алёшин. – Нет, неудобно. Я для них уже „предок“».

Дома он не стал заниматься кухней. Бесцельно побродил по комнатам, посидел у письменного стола.

«Смешно! – Алёшин поворошил страницы наполовину готовой монографии. Многие годы занимаюсь космогонией и космологией. Меня волнуют глобальные, бесконечно высокие вопросы. Как и когда всё возникло, как развивалось, из чего и по каким законам развился наш мир, Вселенная? Наконец, я верю и доказываю с математическими выкладками в руках: космос населён, Эго значит, что я осознал одиночество нашей цивилизации в целом, что через меня реализуется тоска по общению всего человечества, огромной совокупности индивидуумов. А с другой стороны – я сам одинок. Чисто по-человечески. И возвышенная тоска по общению на уровне миров пропадает, затмевается земной тоской по прекрасному, по женской руке, которая снимет все пустые боли...»

Чтоб не травить себе лишний раз душу, Алёшин разделся и лёг, с удовольствием ощущая всем телом свежесть постельного белья. Читать тоже не хотелось, и он выключил лампу. Комната сразу окунулась в ночь. На улице шёл дождь. Ветер раскачивал фонарь возле котельной, и тусклые пятна света ходили по стенам, а то возвращались через открытую дверь на лоджию, где толклись тени мокрых тополей. Под одеялом было тепло и уютно. Алёшин включил транзистор и улыбнулся: передавали знакомую мелодию в исполнении ансамбля «Каравели». Мелодия упруго пульсировала, рассыпалась будто бенгальский огонь. Слушая музыку, Алёшин любил думать о женщинах. Не вообще, а о ком-нибудь из тех, кто был в его жизни и не оставил хлопот. Таких после развода было немного, без обязательств и сцен, и потому, наверное, запомнившихся. «Память тоже делает приёмы, – пошутил однажды знакомый дипломат. Пошутил и прикрыл глаза, смеясь. – Ах, какое это великолепное зрелище, сударь! На этих приёмах никогда не бывает случайных гостей».

Алёшин тоже прикрыл глаза. А когда открыл, испуганно вздрогнул и подтянул одеяло под подбородок.

В проёме двери, что вела на лоджию, за голубоватой тюлевой занавеской, метавшейся на границе света и тени, стояла... нагая девушка. Будто сполох неведомого огня осветил комнату. Алёшин увидел её всю сразу – капли дождя на молодом теле, мокрые волосы, улыбку. Зажжённые светом уличного фонаря, капли обтекали холмики груди, ползли по животу, пропадали внизу – на краю золотистой опушки.

Девушка была такая реальная, такая несчастная, замёрзшая даже на вид, что Алёшин тут же сорвался с кровати, не раздумывая, схватил махровое ванное полотенце. Он вытирал мокрое тело, тонкие руки незнакомки скорее не помогали, а пугали своими прикосновениями.

«Только не спрашивай! – приказывал сам себе Алёшин. – Ни о чём не спрашивай. И не удивляйся. Прими это как подарок судьбы. Обыкновенное чудо».

Он набросил на девушку свой халат – она дрожала от холода. Не зная, как быть и что делать, Алёшин посадил ночную гостью на кровать.

– Сейчас, минутку, – сказал он. Алёшин вспомнил, что тем, кто сильно замёрз, дают выпить. Он принёс из комнаты бутылку коньяку, на ощупь, натыкаясь на вещи, так как боялся включить свет: вдруг это только сон, и всё исчезнет.

Девушка взяла стакан, но тут же брезгливо отставила.

– Что же с тобой делать? – обескураженно пробормотал Алёшин. – Укройся. Ложись и укройся. Ты же закоченела вся.

Он закутал гостью в одеяло. Философ чувствовал – его тоже начинает бить озноб.

Замирая от собственной храбрости, Алёшин обнял незнакомку, нашёл во тьме её губы. Девушка тихо вскрикнула, как бы обретя наконец голос. Он понимал, что ему надо бы узнать, как она очутилась здесь, но неистовое желание поцеловать вздрагивающие неумелые губы, раствориться, уйти без остатка в упругое, скованное то ли страхом, то ли холодом тело было сильнее его. Чувства его не подчинялись рассудку...

После пришли благодарность и растерянность.