Место, где зимуют бабочки

– Но ведь все же так просто, – стала оправдываться Марипоса. – Я не понимаю, из-за чего ты так раскипятилась. Маноло подготовил могилку, а я похоронила прах как положено. Чтобы все было готово к началу празднований. Когда я уходила на кладбище, ты еще спала. И я не захотела тебя будить. Только и всего.

Невероятно! «Только и всего»? И она так беспечно обо всем говорит? Какая заботливая… Не хотела будить… Какое трогательное внимание! А переступить через чувства дочери, которая потеряла самого близкого ей человека, – это как? На это не нужно иметь чуткости и внимания? И самое поразительное – даже видя ее возмущение, эта королева ни капельки не обескуражена тем, как она с ней поступила, – с той, о которой проявила такую заботу: не разбудила… Это «не захотела будить» прозвучало для Луз как вопиющее издевательство. Циничное и холодное.

– Но ты же могла меня разбудить! – закричала Луз на грани истерики. – Это мое дело! Понимаешь ты это или не понимаешь? Я собиралась передать его всем членам семьи. Я везла его им… Он мой! Мой!

– Не говори ерунды, Луз! Он не твой! Он принадлежит всем членам нашей семьи. В том числе мне.

– Что? Как вовремя вспомнила ты о семье! Какая благоразумная! Благочестивая! – Луз била лежачего. И отлично понимала это. Но сдержать себя не могла – обида оглушила ее и ослепила, лишив чувства жалости и элементарного самоконтроля. Она бессознательно выплескивала в каждом обвинении этой чужой в этот миг женщине какой-то яд из своей души, который накапливался все эти годы, пока она росла без матери на одних бабушкиных сказках о ней, в которые, она это сейчас понимала, не очень-то верилось, скорее она принимала их не как правду, а как заботу Эсперансы о внучке, чувствуя себя в ответе за ее душевный мир, за гармонию в нем и светлую радость. А сейчас ей стало невыносимо гадко, что Эсперанса после смерти стала предметом торга, и чьего? – ее дочери с ее внучкой. – Ты оборвала все украшения с коробки и выбросила их в мусор! Как ты могла! Бессердечная! Как ты посмела так обойтись со мной? – все же договорила она, последние слова произнося почти шепотом, такой объял ее ужас от того, что сейчас происходит и что, конечно, бабушка все видит и слышит ее злые слова и ей, скорее всего, жаль Марипосу, так что своим возмущением во имя ее Луз доставляет боль ее сердцу…

Снизу послышался голос тети Эстелы. Она их звала.

– Спускайтесь, – весело распоряжалась она по-испански. – Мы уходим! Поторопитесь!

– Давай поговорим об этом позже, – воспользовалась ситуацией Марипоса, бледнея с каждой брошенной ей в лицо фразой.

– Нет, я никуда не пойду, я хочу закончить этот разговор прямо сейчас!

– Пожалуйста, Луз, – взмолилась Марипоса. – Мы не можем никого задерживать! Пошли! Говорю же тебе, мы вернемся к этому разговору позднее. – Марипоса распахнула дверь и, бросив еще один умоляющий взгляд на дочь, заторопилась вниз.

Луз остекленелыми глазами смотрела то на искромсанные подношения, сорванные с коробки и отправленные в мусор, то на пустое место на полке, где лежал прах, с любовью и благоговением положенный сюда рукой Луз. Мысленно она поочередно представила себе улыбающиеся лица Офелии… Маргарет… Стаци… и каждая, протягивая ей свой дар для алтаря, повторяла как заклинание:

– Это для твоей бабушки!

Знали бы они…

– Луз! Поторопись же!

Луз схватила сумочку и запихнула туда все остатки даров, не упустив ни клочка, ни обрывка веревочки. Музыка звучала все ближе, а вместе с ней накатывались другие звуки парадной толпы, запрудившей улицы городка, – громкие голоса, веселый смех, пение… Луз погасила свет и тоже поспешила вниз – надо было влиться в поток и предаться веселью. На душе у нее было вдвойне гадостно, лицо ее было невесело, сердце сковал холод, под стать ночному осеннему воздуху.

Вот среди облаков показалась полная луна и осветила серебристым светом ущелье. Все кладбище полнилось сиянием сотен и сотен зажженных свечей, каждая достигала почти метровой высоты. Горящие свечи множились, словно в зеркалах, отражаясь в сиянии друг друга. Необыкновенное зрелище! В туманном воздухе витал запах курящихся благовоний из очень похожего на янтарь копала, к которому примешивался стойкий аромат хвои и обилие разнообразных цветочных запахов.

Луз, закутавшись в тяжелую шаль, сидела в одиночестве у надгробия Эсперансы. Она остро переживала бездумный и бесцеремоный поступок матери. По сути, Марипоса просто ее предала! Все в ее душе продолжало кипеть от возмущения. Отрешенным взглядом она смотрела на мерцающие огни свечей, но ей было холодно, так невыразимо холодно, будто все ее тело сковало льдом. Вдыхая тяжелый пряный воздух, она молилась лишь об одном. Пусть бабушка придет к ним сегодня ночью, почтит своим присутствием их семейное торжество, и пусть ее сердце возрадуется, когда она увидит ее, Луз, здесь – ведь она так хотела видеть ее в кругу семьи, принятой в многочисленный клан родственников на родной земле…