Место, роль и значение религий в современном мире

И хотя Пушкин, видимо, не слышал серафимского пения, он, как говорит Варсонофий, «подразумевал под этим нечто великое, с чем только и можно сравнить слова митрополита Филарета»[407]. Как известно, последнее четверостишие «Стансов» было таким:

Твоим огнем душа согрета
Отвергла мрак земных сует:
И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт.

Однако под давлением цензуры Пушкин вынужден был его изменить на приведенный выше вариант.

Варсонофий замечает, что все поэты и писатели, включая Пушкина, были весьма чувствительны к земной славе и почестям, которые, естественно, находятся в полном противоречии с праведным путем и поисками спасения, хотя Пушкин, по мысли старца, «из наших русских писателей чуть ли не более других искал Бога… но нашел ли Его, не знаю»[408]. В связи с этим Варсонофий приводит свой сон, в котором Пушкин читает «Евгения Онегина» перед слушателями. Варсонофий хочет попросить его разъяснить одно непонятное место из романа. Поэт отвечает и вскоре выходит из зала. Варсонофий следует за ним и видит, что Пушкин, выйдя из дома, вдруг сильно изменяется, превращаясь в старого, жалкого человека. Обернувшись к старцу, он говорит: «Слава? На что она мне теперь?», и уходит прочь, за горизонт. Этот сон, по мнению, старца, есть яркое свидетельство о бренности земной жизни со всеми ее соблазнами, славой и почестями.

В отличие от многих писателей и поэтов Пушкин скончался, причастившись, и, может быть, поэтому, как замечает Варсонофий, Господь его простил.

К сожалению, Пушкин, несмотря на то, что его гений порой возносил его до небес, тем не менее, как и многие другие писатели и поэты, был слишком привязан к земной жизни с ее страстями и удовольствиями, и потому не достиг высших целей: «Бывали у него минуты просветления, когда рвался он к небу, и фантазия его приподнимала несколько над толпой, но привычка повиноваться своим страстям и жить для своего удовольствия притягивала его к земле. И как орел с перебитыми крыльями, рвался он к небу, но полз по земле…»[409]

Столь же основательно и глубоко Варсонофий анализирует творчество еще одного великого русского поэта — М. Ю. Лермонтова.

Лермонтову был дан великий дар Божий, и он мог бы быть даже святым, если бы по-настоящему возлюбил Бога и строго следовал его учению. «Ученость без Бога ничего не стоит, и даже талант, не направленный на угождение Божие, не имеет никакой цены»[410]. В своих беседах Варсонофий неоднократно отмечает, что некоторые стихотворения поэта, например «Молитва» (1839), были тесно связаны с Иисусовой молитвой, силу которой поэт чувствовал и понимал:

В минуту жизни трудную,
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненья далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко…

Из этих строк видно, как восхищают Лермонтова слова молитвы, но именно восхищение красотой этих слов, их прелестью, их возвышенным настроем как бы выдает уязвимое место в творчестве поэта, поскольку он не понимает молитву как великий и непрестанный труд. Для него она сладость, непревзойденное удовольствие и наслаждение, и, «к сожалению, молитва не спасла Лермонтова, так как он ожидал от нее только восторгов, а труда молитвенного понести не хотел»[411].

В своих стихотворениях Лермонтов порой поднимается до самых великих высот духа, приближающих человека к Богу. Так, Варсонофий обращается еще к одному стихотворению поэта, «Ангел» (1831). Он вспоминает, как на одном из вечеров, когда он еще жил в миру, исполнение этого стихотворения, положенное на музыку, привело всех слушавших в глубочайшее душевное волнение, столь сильное, что один из гостей закрыл лицо руками и заплакал как ребенок, хотя его никогда до этого не видели плачущим. Воздействие этого стихотворения было столь сильным потому, что оно как бы вырвало людей из их обыденной повседневной жизни и приблизило к Богу.