Место смерти изменить нельзя

Максим вскинул ей вслед руку — ухватить, зацепить, поймать? Он и сам не знал (дернуть за косички?) — но она уже упорхнула, и ее голос доносился с лестницы. Скептически посозерцав свой зависший в воздухе жест, Максим последовал за ней.

— Это старинный дом, — комментировала Соня, — построенный в начале прошлого века. Его купили еще родители Пьера. Конечно, тут многое переделано, перестроено, но многое осталось по-прежнему. Эта лестница раньше кончалась на втором этаже, а на третьем были комнаты для детей и для бонны, и у них была своя лестница, выходящая в сад, но ее закрыли, а основную лестницу продлили доверху… Я люблю старину, я люблю все эти потертые ступени и эти тяжелые низкие балки, но пришлось многим пожертвовать для удобств, вместо комнаты бонны мы сделали ванную и туалет, — болтала она, распахивая перед ним двери комнат, куда Максим заглядывал вежливо и равнодушно, больше глядя на Соню и вслушиваясь не столько в смысл слов, сколько в звуки ее голоса.

— Это… — продолжала Соня, открывая перед ним очередную дверь, — это комната для гостей, я сначала хотела оклеить ее обоями и даже уже начала работы, я все купила…

Комната выглядела странно: ободранные стены, из которых только одна была оклеена. На полу — рулоны обоев, банки, засохшие кисти и валики и прочая атри-бутика ремонтного дела.

— … а потом передумала. Хочу оббить тканью. Это все-таки элегантнее.

С другой стороны — пыли больше… Ты как думаешь?

— Я в этом не разбираюсь.

— Вот я тоже никак не решу. Рабочих распустила, а комната так и стоит недоделанная с лета.

Не завешенное занавесками окно смотрело в темный сад. Максим приблизился. Туман осел, оставив лишь легкий парок, путавшийся в траве. В слабом свете уличного фонаря, падавшего с улицы, сад открылся ему в своей строгой ночной графике: аккуратно выписанные дорожки, огибавшие лужайку, на которой росла большая плакучая береза, несколько красиво сделанных клумб с еще не отцветшими кустами — кажется, розами — и маленький, мерцающий в темноте прудик с легкими лодочками сухих листьев. Сад был ухожен и наряден, и гармонию его четких линий нарушала лишь проплешина в левой части живой изгороди, через которую были видны размытые очертания темного соседского участка.

Максим любил сады — детское воспоминание о даче в Подмосковье, на которую они ездили каждое лето. Огородик с укропом, редиской и луком (с грядки прямо на стол); зазывно краснеющая, занозистая малина у ограды; куст кислющего крыжовника, который маленький Максим объедал задолго до его созревания; клумбочки с флоксами и астрами (розы у них не росли, маме так и не удалось с ними сладить в сыром подмосковном климате); деревянная мшистая бочка с дождевoй водой, нагревшейся за день на солнце: он погружал в нее с бульканьем тяжелую лейку и поливал огород, и вода теплыми пыльными языками сползала с грядок и ласково лизала его босые ноги… Костер вечерком, из старых листьев и обрезков веток, и его низкий, терпкий, горьковатый дым, стелющийся над дачами; и папа с мамой на деревянных ступеньках крыльца, и дымок их сигарет смешивается с дымом костра; и не всегда понятные разговоры о политике и об искусстве, и комары тонким звоном над ухом, и расчесанный прыщик, мешающий спать, и крем «Тайга» на коже… Дачу потом продали за бесценок — она требовала ремонта, но никто не мог ею заниматься, не было времени, не хватало денег…

Максим раскрыл окно, вдыхая ночные запахи.

— Нравится? — Оказалось, что Соня стоит позади него, тоже глядя в сад.

— Нравится. Я люблю сады. Еще с детства… У вас красивый сад, продуманный, ухоженный.

— Только эта дыра весь вид портит. Вон, видишь, кустов не хватает?

Четыре туи засохли. Я велела их выкопать, хотела новые купить, но передумала.

Решила, что лучше все туи выкопать и посадить лавр. Он не сохнет, как туи, и красивый. Но все-таки жалко выкапывать туи… Они все-таки живые. Хотя они чаще сохнут, но в конце концов всегда можно засохшие выкопать и посадить новые, правда ведь?

Максим слушал ее ботанические объяснения и думал: вот человек, не связанный ничем: ни работой, ни начальством, ни зрителями — одним словом, не связанный интересами других людей, которые вечно противоречат твоим собственным. Вот человек, не связанный необходимостью зарабатывать себе на жизнь, который в денежных тратах руководствуется только своим вкусом и прихотями; вот человек, не зависимый ни от чего, ни от кого — одним словом, свободный. Правда, ее свобода ограничена Пьером: это он дает ей все виды свобод — кроме свободы от самого себя… Потому-то она так и охраняет свой покой, свою безмятежность чувств: знает, что если рухнет, если позволит себе рухнуть в другие отношения, то лишится всех своих привилегий. Обретет разве что свободу любить, но… Приносит ли она счастье? Даже истории с хорошим концом, когда пирком и за свадебку — чем они кончаются? Тем же самым: привычкой и бытом.