Место встречи

— А что так спешно?

Старпом Пологов страдальчески поднимал глаза к подволоку, где находились каюты командира и командующего или лица, имеющего право нести свой флаг на мачте. Командующий еще не прибыл, но мог прибыть каждую минуту, и старпом тем самым как бы говорил, что все во власти божьей, но уж раз бога нет, то нужно ждать вестей, с которыми явится с берега командир.

— Гуляли почти месяц, можем и еще денька два постоять. Севера́ не уйдут.

— Наше дело маленькое, — говорил Пологов, — что прикажут, то и будем делать. Только прошу учесть, что сегодня съезд на берег запрещен.

— Кому нужны эти строгости?

— Нужны не нужны — не наше дело. Сказано — и точка.

— А собственно, когда назначен выход?

Старпом Пологов опять страдальчески посмотрел на подволок, и усы его, казалось, отвисли еще сильнее, словно бы стараясь войлоком своим сделать рот беззвучным, они и делали это, потому что старпом сегодня был непривычно неразговорчив и однозначен. Поднялся сегодня он задолго до того, как подали сигнал: «Команде вставать», успел пересмотреть все хозяйственные бумаги, что надо — подписал сам, все же прочее отложил в папку командира: пусть и тот потрудится. Потом в дверь поскребли, несмело, как кошка лапой, чтобы не будить, если человек спит. Открыл дверь — скребся вестовой командира Кондратьев.

— Командир просит, если вы встали, подняться к нему.

Пологов к тому времени был уже выбрит и при форме.

С командиром он засиделся до самого утреннего чая. Еще раз просмотрели все бумаги и раз, и другой вызывали корабельного интенданта, который, словно бы чувствуя, что в нем появится нужда, в каюту к себе не спускался, а дежурил поблизости — в вестибюле. После шторма, когда крейсер вынужден был отдать якоря на внешнем рейде, интендант заметно спал в теле и порой начинал испуганно озираться, как будто все ждал, что его смажут сзади по затылку, но его никто не мазал — навалились дела поважнее, — и он всячески старался замолить свои грехи.

Так вот с командиром они сидели часа два, там же у него в салоне и чайку попили; после завтрака командир съехал на берег, а крейсер облепили с обоих бортов баржи с плашкоутами, и до самого обеда Пологову уже присесть не удалось. Тем не менее к обеду он вышел хотя и не в новой, но вполне приличной тужурке и в белой рубашке, чтобы показать молодежи, что дела — делами, а порядок — порядком; однако в салоне толпилось не более десяти офицеров, все же прочие все еще занимались делами, и Пологов понял, что сегодня не до этикета, и больше по привычке, чем из желания придерживаться порядка, тихо сказал:

— Прошу к столу.

За столом же, хотя непрестанно одни приходили, а другие уходили, чувствовался порядок сурового времени, когда на этикеты, правила и приличия не остается ни сил, ни желания и все подчинено единому правилу — скорее: скорее разгрузить баржу, скорее пообедать, скорее уложить снаряды в погреб; словом, скорее — это было то, что двигало людьми, руководило их поступками и жестами; но желание поскорее довести до конца одну работу, чтобы почти без роздыха приступить к другой, не означало ни торопливости, ни поспешности, и на палубе то и дело слышалось:

— Не спеши, не спеши…

Последняя баржа отвалила от борта ближе к ужину, и сразу после ужина старпом велел объявить большую приборку. Из котлов в помещения и на верхнюю палубу дали горячую воду, и на крейсере запахло хорошей баней. Время в тот день напоминало сжатую пружину, и только было она уже собиралась раскрутиться, как ее тотчас же опять закручивали, и дело спорилось играючи. Не успели команды и службы управиться с приборкой, как все тот же вездесущий старпом Пологов приказал открыть все души и баню, и матросы и старшины, соблюдая очередность, начали собирать бельишко.

В двадцать два ноль-ноль, как то и полагалось, провели вечернюю поверку, и все желающие получили разрешение разобрать койки, прочие же могли мыться в бане и стирать белье, а этих прочих набралось столько, что крейсер угомонился только за полночь.

Утро началось обычное — тихое и ласковое, туман пал редкий и быстро рассеялся, и море, повлажнев от нестерпимо голубого цвета, заискрилось мириадами блесток, которые вспыхивали и гасли в морской ряби. На подъем флага прибыл румяный седенький контр-адмирал, про которого говорили, что он блестящий артиллерист и штурман. Контр-адмирал прошел к себе и тотчас же пригласил командира крейсера.

— Вы как в воду глядели, — нарочито сердито сказал контр-адмирал Румянцеву. — Изволь теперь с вами болтаться по заграницам.

— Лучшего командира я и не мечтал иметь.

— Будет вам, будет.

Румянцев не льстил, потому что знал, что адмирал в свое время облазил все эти проливы почище иного лоцмана, и, значит, за ним можно себя чувствовать как за каменной стеной.

— Доложите о готовности.

— Запасы полные. Прикажете готовить корабль к походу?

— Приказываю, только без этих самых труляля, труляля. Шум, гром — не люблю. Прикажите, чтоб машинисты тихонько заняли свои места.

— Есть.

— А всех прочих заставьте одеться надлежащим образом. Провожать прибудет сам командующий флотом.

— Когда ожидать?