Метафизическое кабаре

Она не хотела, чтобы Жюльен перебивал ее. Чтобы снова говорил, что она безрассудна и руководствуется импульсами. Перед его отъездом она выслушала проповедь: характер — это инстинкт личности. Изменить инстинкт невозможно, в крайнем случае — удовлетворить.

Мари не интересовали его мудрствования. Когда она лежала с Жюльеном в постели, они оказывались сброшенными вместе с торопливо скинутой одеждой. Она любила его, ее инстинктом была любовь. Характер? При необходимости она менялась. Вот она уже не такая, как минуту назад. Рассудительная.

— Я пробуду два-три дня. Тебе не обязательно меня опекать, я бы больше хотела…

— Пойдем завтракать, — решительно сказал он.

Неожиданная серьезность Мари могла быть вступлением к важному разговору, обычно кончавшемуся ничем. Она — с опухшими глазами, ликующая, что ей удалось вымолить ошметки чувства. Он — исполненный жалости, злой на себя, жаждущий покоя. Она давно уже лгала, она изменила ему. Он был уверен, хотя не имел доказательств, кроме вожделения, с которым она смотрела на того типа в дискотеке. Поэтишку, играющего в Джима Моррисона. Где начинается измена? При прикосновении, поцелуе, под кожей? Ее похотливый взгляд остался в Жюльене. Переплавился в ревность. Мари утверждала, что он все выдумал. Но он не выдумывал Мари. Она стояла перед ним, готовая солгать и забыть. Смеяться, чтобы тут же плакать, носить в голове тысячу идей и единственную уверенность: она его действительно любит.

Они спустились в трапезную. Уселись за деревянный стол. Завтракавшие преломили хлеб. Молоденькие монашенки в белых одеждах, девушки и парни — тоже в белом. Мари знала о них из сухих писем Жюльена. В середине — дьякон, его жена и дочь. Два семейства с маленькими детьми в углу зала.

— С привратником ты уже познакомилась, — шепнул Жюльен. — Он славный: баскский крестьянин. Только вспыльчивый. Накричит, а потом тяжко раскаивается, пластом лежит в часовне.

— Я его разбудила, но он был мил.

— Не проснулся как следует. Разбуженный среди ночи баск от бешенства становится террористом.

Жюльен замолчал, молясь над хлебом.

Мари поглядела на деревянную фигуру святой под каменным сводом. Из нее струились барочные кишки. Мари не выносила этот стиль, перекрученный от избытка святости.

— Братья и сестры, — дьякон подал знак окончания трапезы. — Вечером — поклонение Святым Дарам. Еще — объявление для прихожан. Дорогие мои, у нас кончились запасы чая. Остался кофе. Не падайте духом, его хватит на всех. Кофе благословил для христиан Климент VIII. Аминь.

Из белой, прорезанной деревянными балками комнаты Мари видны были лавандовые холмы. Вечером фиолетовый запах их свежести осел на мебели, на крахмальном белье большой кровати. Лежа, Мари видела лампочку, торчавшую из светильника. Капля света набухала в стеклянной банке. Капала слезой. И вновь росла, собиралась на конце раскаленной проволочки. Тяжело падала с мокрых ресниц. Мари плакала. Она не осталась на вечернюю службу в часовне. У нее кружилась голова от ладана и слез. Она месяц не видела Жюльена. Разделявшие их дни залегли слоями молчания. Своими вопросами она вырывала его не из тишины, а из монолога, звучавшего у него в голове: «Трудно содержать тридцать человек на милостыню и пожертвования. Это молодой монастырь. Двадцать лет — немного. В других монастырях та же проблема с деньгами и святынями. Есть святой — значит, есть деньги от чудес и паломников».

— Знаешь, я страшно скучала, — Мари поймала его за рукав льняной рубахи. — Давай снова будем вместе?

— Ты хочешь принести любовь на алтарь римско-католической веры? Зарезать ее в качестве обычной жертвы? — он дотронулся до ее лба, проверяя температуру.

— На паясничай.

— Я? Твоя мать считает, что женщина без пороков — это женщина без денег. А ты уже достаточно богата? Станешь богатой, когда закончишь учебу?

— За этот месяц я все обдумала. Я много читала. — Она с удовольствием заслонилась бы книжками от его ироничного взгляда. — В дружбе нас привлекает схожее. В сексе возбуждает непохожесть. Любовь — это и то и другое. Жажда сходства и различия, — неуверенно закончила Мари. Только он имел право на истину. Интеллектуал, поучающий дантистку. Она боялась свалять дурака, услышать, что бредит. Она пыталась пробраться в его мир, пользуясь отмычкой слов. Нежность осталась за разделяющим их стеклом. Оставляла на нем размазанные следы поцелуев, подтеки слов.

— Мари, зачем ты приехала?

— За тобой. За нами.

Они заглянули в художественную мастерскую. Ансельм покрывал лаком, наверное, уже сотого ангела для магазина при монастыре. Наклеивал репродукции на доски, разглаживал мазками лака.

— Видите? — Ансельм вынул распиленный ствол можжевельника. — В самой сердцевине есть точка, зернышко, из которого волнами разошлось эхо жизни, — он погладил порезанным пальцем слои смолистого дерева.

— Видите, — передразнил Жюльен, когда они вышли из мастерской. — У каждого своя правда. Ты сегодня провозгласила свою — о любви и дружбе. Ансельм еще повторяет, что первая клетка, от которой произошла жизнь, разделилась пополам, потому что лопнула от радости.