Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе

Ответ на требование, исходящее от этой нехватки, а вовсе не само содержание прочитанного ставит желание читающего на службу не столько авторской фантазии, сколько эффекту мимикрии, порожденному литературным текстом на другом уровне. Залогом действенности этой мимикрии служит не связь с пресловутой «реальностью», хитроумно отображаемой или преобразуемой в тексте, а нехватка, которая предопределяет восприимчивость субъекта к вложенному автором в текст возмущению, невозможности смолчать, одновременно оттеняемой и приукрашиваемой литературными средствами. Осторожно, стараясь не задеть тщеславия людей искусства, Фрейд останавливается лишь на сексуальной стороне этого приукрашивания – той, что взывает к желанию со стороны предлагаемого ему привлекательного внешнего образа. Однако сам акт преобразования, невозможность пишущего обращаться с предметом художественного описания иначе и неизбежное авторское бессилие и обусловливают пресловутую влиятельность литературы. Созерцая эту велеречивую неудачу, субъект впадает в своего рода зачарованность литературным актом – равно художественным или злободневно-публицистическим, особенно когда обе эти разновидности выступают единым моральным фронтом.

На этом фронте общая начитанность в среде, при всей своей массовости не желающей терять связь с интеллектуальной повесткой, выступает в форме обязательного знакомства с литературой следующих типов: экзистенциальной – посвященной тщете общественного блага; литературой «пути и поиска» – пестующей колебания субъекта в обретении собственной уникальности; антимилитаристской, антитоталитарной и антиутопической – призванной пробудить в субъекте недовольство отчуждающей природой общественных институтов и власти. Не может быть случайным, что именно эти жанры составляют основу современной «начитанности», формируя библиотеку среднестатистического книгочея. Если литературоведение допускает бесконечное разнообразие типов художественного высказывания, то анализ, напротив, позволяет выделить определенный акт высказывания, это многообразие охватывающий. Он позволяет объяснить, каким образом начитанные субъекты способны обнаруживать общность в желании поверх специфических литературных пристрастий, имеющую в том числе политические последствия. Даже не вписанное изначально в координаты этого акта, упорствующее в своей маргинальности произведение усилиями критиков и комментаторов рано или поздно будет в него помещено.

Характерное для литературы перечисленных типов повествование безошибочно указывает на стоящий у ее структурных истоков гностический фантазм, характеризующийся расщеплением Другого и закономерным сопротивлением так называемым условностям, которые парадоксально рассматриваются как нечто абсолютное и потому невыносимое. Невыносимы они вовсе не для читателя, которого еще предстоит в этом убедить. Та невинность, с которой совершается подмена, обнажающаяся в философии экзистенциализма и превращающая названные условности в предмет читательской заботы, говорит о том, что абсолютны они в первую очередь для Другого, который по неким, поначалу довольно туманным причинам не в силах происходящее вынести. Отсюда проистекает требование экзистенциального подвига, трансцендентного прыжка, онтологического самоотречения, которые ценятся тем выше, чем меньше субъект понимает, во имя чего на них идет.

Сама неспособность субъекта объяснить, для чего необходимо чтение, не прибегая к наивной рационализации и простодушным рассуждениям о расширении взглядов и смягчении нравов, показывает, что речь идет об отношениях с желанием, которое при всей публичности самой практики не может быть публично определено. Его объект соотносится с фантазмом не там, где субъект уходит в мир навеянных чтением туманных образов, а там, где в них проступает нехватка Другого, на которую читающий не может не отреагировать.

Это позволяет поставить под сомнение университетский миф, согласно которому именно так называемая легковесная литература, которую начитанный интеллектуал квалифицирует как мусорную, повинна в усиливающемся отчуждении и утечке желания. Вопреки беспрестанным нападкам на невзыскательную беллетристику и «примитивное наслаждение», которое она доставляет, на деле ее влияния недостаточно для захваченности субъекта требованием. Как бы ни будоражила она мимолетное воображение, ей недостает как раз того, что могло бы побудить субъекта поставить желание ей на службу. Таким образом, массовая литература «повседневного спроса» практически ничего к уже сформированному в литературной сексуации желанию не добавляет, а ее роль в укреплении специфического читательского самообмана преувеличена.