Метанойя

Ибрагим Бунгуев по кличке "Хан" был уважаемым человеком. Его тесть занимал место третьего секретаря Компартии Узбекской СССР, поэтому он никого и ничего не боялся. Да и кого ему бояться, если его самого все боялись? Люди постоянно несли ему деньги за то, что бы он там заступился, здесь попросил, то устроил, поэтому в деньгах он никогда не нуждался. Ему не надо было даже к тестю обращаться, достаточно было его слова. Все знали, что тесть, в случае чего, своих не оставит, не принято такое на Востоке, муж его дочери — неприкасаемый. Ведь главное — это семья.

Поэтому, Хан вел жизнь богатого человека, ужинал всегда в самом лучшем ресторане Ташкента, где у него был забронирован собственный стол в удобном углу, за который никого, кроме него не сажали, даже если Хана не было в ресторане. Никто ведь не знает, когда уважаемому Ибрагиму Сурхоевичу вздумается появиться. Придет, а его столик занят. Кто виноват? — Конечно, директор ресторана. А зачем директору Гаджи Зиядхановичу такие проблемы? — Совершенно ни к чему! И, наоборот, в случае чего постоянный клиент может и пригодиться. Времена сейчас трудные!

А поэтому сегодня вечером, как всегда, когда Хан решил покинуть его заведение Гаджи лично, с поклонами и пожеланием всего самого наилучшего всем уважаемым родственникам, провожал пьяного, но еще крепко державшегося на ногах Хана до самой улицы.

А тот, только выйдя из ресторана, наметанным глазом тут же увидел, напротив, через дорогу, одиноко стоящую девушку с длинной папироской в зубах, весело улыбающуюся ему. Хан был опытным человеком в этих вопросах, он сразу определил профессионалку, к тому же красота и молодость проститутки не оставили его равнодушным. Что здесь сыграло свою роль — алкоголь в крови у Хана или еще что иное, но она казалась ему семнадцатилетней. Сейчас много таких — молодых и голодных, готовых за кормежку отдать все, что у них есть. А что у них есть? — Да ничего, кроме собственного тела. Вот им и торгуют. А он хороший покупатель! Хан пьяно захохотал и, махнув водителю собственного автомобиля (большая роскошь по тем временам!), чтобы ехал домой, направился прямо к продажной красавице.

А девчонка и правда оказалась красавицей, свежесть молодости просто очаровала привередливого ташкентского "донжуана". "Точно лет семнадцать — никак не больше, если только не меньше", — восторженно подумал Хан, обнимая сразу прильнувшую к нему девицу и крепко сжимая ее зад опытной рукой.

— Сколько хочешь, говори сразу! — не стал он разводить церемонии. Хан всегда был человеком прямым, да и проститутка — не тот человек, перед которым стоит плести традиционные восточные кружева словес.

— Сколько не пожалеет господин, — скромно пролепетала та, еще крепче прижимаясь к нему всем телом.

— Не бойся, не обижу, — пьяно воскликнул Хан, — на, сразу бери! Если угодишь, еще дам!

И он вытащил из кармана дорогого белого пиджака кучу скомканных купюр.

— Спасибо, господин, — улыбнулась красотка, убирая деньги в сумочку, — вот увидите, вы не пожалеете!

— Веди! — скомандовал Хан. Ну, не мог же он притащить ее домой? Там жена — дочь секретаря, дети — святое.

— Здесь недалеко есть очень удобное местечко, — захихикала проститутка, — господин будет доволен.

И они направились в сторону парка. Гаджи Зиядханович, глядя им вслед, осуждающе покачал головой и тут же испугался, оглянувшись — не увидел ли кто? Швейцар демонстративно смотрел в другую сторону. Какое его дело? Его дело — ресторан. И Гаджи скрылся за дверью, на всякий случай, показав швейцару кулак.

А девица, хихикая, почти волокла уже вовсю лапающего ее Хана в кусты заброшенного парка, к известной ей удобной полянке. Там быстро стянув с Хана брюки, она уложила его на спину и, задрав подол, быстро уселась сверху. Хан аж крякнул от удовольствия, продолжая тискать ее грудь.

Но вдруг он понял, что что-то не так. Молодая грудь, от которой он не мог оторвать взгляда во все больше сгущающихся сумерках, в один миг обвисла и покрылась морщинами, как у столетней старухи. Он в ошеломлении поднял голову и увидел перед своими глазами вместо симпатичной мордашки юной жрицы любви страшную оскаленную пасть ужасного полузверя — получеловека. Выкатившиеся из глазниц жуткие огромные, совершенно нечеловеческие глаза — желтые, все в красных прожилках и с узкими вертикальными зрачками, светящимися в темноте, вытянувшийся и почти касающийся верхней губы кривой нос с торчащими из него жесткими волосами, и огромная оскаленная пасть, из которой вылезали в палец длиной белеющие в темноте клыки. Волосы встали у него на голове дыбом, он попытался закричать, но огромная лапа накрыла его рот, срывая когтями кожу с лица и вырывая с корнем язык.

Клыки как-то очень быстро оказались у его шеи и всесильный Ибрагим по кличке Хан, которого уважал и боялся весь Ташкент, почувствовал, как они разрывают его плоть. Уже угасающим сознанием он успел зафиксировать картинку, на которой ведьма, хлюпая и урча, жадно глотает кровь, бьющую струей из его шеи. Его кровь… А дальше все скрыла темнота, принесшая избавление от страшной боли.

* * *