Метель

«Трухлявый мудак!» – зло подумал о нем доктор.

Сорвав рогожу наполовину, он откинул ее.

Лошадки, облитые луной, стояли, словно фарфоровые, уставившись на доктора.

– А ну-ка – па-а-шли! – замахнулся кнутиком доктор, но Перхуша схватил его руку:

– Барин...

– Да ты что? – Доктор рывком освободил руку. – Ты что? Ты – саботировать?

– Барин... – Перхуша протиснулся между доктором и самокатом. – Не бейте их.

– Да я тебя... под суд отдам, подлец!

– Барин, не трожьте, они не битыя у меня...

– А ну – отойди!

– Не отойду, барин.

– Отойди прочь, мудак!

– Не отойду.

Доктор отшвырнул кнутик, размахнулся и хрястнул Перхушу кулаком в лицо. Перхуша бессильно повалился на снег.

– Меня бейте, а их – не дам! – почти выкрикнул он таким сдавленным и отчаянным голосом, что доктор замер с поднятым для нового удара кулаком.

«Что это я?» – удивился своей ярости доктор и отступил назад.

Перхуша заворочался в снегу, сел, привалившись к самокату, поднял шапку. И стал молча нахлобучивать ее. Птичье лицо его, как показалось доктору, все так же улыбалось. Надев шапку, Перхуша так и остался сидеть.

Удивительно, что лошадки по-прежнему молчали.

Доктор тяжело вздохнул, отошел, достал папиросы и закурил.

Совсем вдалеке завыл волк.

«Глупо как... – подумал доктор. – Вышел из себя. Почему? Все же вроде обошлось, и метель улеглась. Но он не хочет ехать... Бред какой-то!»

Он вспомнил, что последний раз бил человека по лицу у себя в Репишной, когда вязали трех парней, наевшихся мухоморов. Одного ему пришлось дважды ударить.

«И вот опять угораздило...» – с досадой подумал доктор и бросил недокуренную папиросу.

Подошел к Перхуше, присел. Положил ему руку на плечо:

– Козьма, ты... не серчай.

– А чего... – усмехнулся Перхуша.

Доктор заметил, что из разбитой губы у того идет кровь. Он вытащил свой носовой платок, приложил к Перхушиному рту.

– Да ладно, барин... – Перхуша отвел его руку, сплюнул.

Доктор подхватил его под руку, стал приподнимать:

– А ну, давай.

Перхуша приподнялся, встал, опираясь спиной на самокат. Приложил к губе рукавицу.

– Не серчай, – хлопнул его по плечу доктор. – Устал я просто.

Перхуша усмехнулся.

– Ехать надо, – качнул его легкое тело доктор.

– Ясное дело.

– Ну, что мы тут стоять будем? Поехали.

– Не пойдут они, барин. Оторопь сойти должна.

Доктор хотел было сказать что-то резкое, весомое, но передумал, в сердцах махнул рукой и отошел. Перхуша постоял, сплевывая и трогая губу рукавицей, потом накрыл лошадей, пристегнул рогожу.

– Им часок постоять, очухаться. А там и покатим.

– Делай, как знаешь.

Доктор сел на свое место, запахнулся полостью и съежился, выставив из-под малахая один нос с поблескивающим пенсне. Ему вдруг стало как-то зябко и неуютно, и не только от мороза. Оптимизм и бодрость, с которыми он выехал от витаминдеров, улетучились. Доктору стало холодно и противно.

«Блядство какое-то... – думал он, засовывая руки в перчатках в глубокие карманы пихора и нащупывая в правом кармане холодный револьвер. – Наша жизнь – сплошное блядство...»

– Schweinerei!5 – произнес он немецкое слово.

Перхуша подошел, влез на свое место, сел рядом с доктором. В нем не чувствовалось ни горечи, ни обиды. Только верхняя губа припухла и птичий рот его стал еще смешнее.

Так они просидели минут десять. Луна попрежнему светила на очистившемся небе, ветер как-то стих. Вокруг стояла морозная тишина. Только лошадки осторожно перебирали копытцами в капоре.

– Может, спирту выпить? – спросил вдруг доктор вслух самого себя.

Перхуша только вздохнул в ответ.

– По глоточку? – повернулся доктор к нему.

Перхуша шмыгнул носом:

– Мы не против, барин. Зябко, а как же...

– Зябко, – кивнул доктор, наклонился, открыл свой саквояж, покопался в нем, кряхтя, и вытащил пузатую бутылочку со спиртом.

Вытянул из нее резиновую пробку, вдохнул, поднял руку, глянув сквозь толстое стекло на луну:

– За наше здоровье.

Сделал большой глоток, приложил левую руку к губам и медленно выдохнул в холодную перчатку, пропахшую дымом костра. Спирт огненно прокатился по пищеводу, заставив доктора вспомнить медный котел с кипящим маслом.

– Va, pensiero... – пробормотал он, втянул носом морозный воздух и устало рассмеялся.

Перхуша поглядывал на него.

– На, выпей. – Доктор передал ему бутылочку.

Тот принял ее обеими руками, склонился и медленно отпил, запрокидываясь. Замер, задерживая дыхание. Потом крякнул по-мужицки, покачал головой, протянул емкость доктору.

– Хорошо? – спросил доктор.

– Хорошо, – шумно задышал носом Перхуша.

Доктор заткнул склянку, убрал в саквояж. Сжал кисть Перхуши:

– Не серчай.

– Да ничо...

– Устал я как-то... Надоело.

Перхуша кивнул. Доктор с тоской глянул по сторонам:

– Ты уж, брат, поторопи уж как-нибудь лошадок-то своих.

– Они и сами пойдут скоро. Это, барин, у них в крови, у маленьких. Они и собак боятся, и волков. И хорьков.

– Так ведь волков-то и след простыл! – с обидой воскликнул доктор.

– Оно так, а страх остался.

– Тут ведь и ехать-то осталось немного.

– Доедем.

– Меня же больные ждут, – произнес доктор уже без всякого укора и полез за папиросами.

Перхуша поднял воротник тулупа, съежился и затих.