Метели ложатся у ног

Лишь в полночь, а может, и под утро бабка поднялась на тихий плач Нины и пискливый крик, появившийся в чуме. Она протерла глаза, осмотрелась, потом из сырого, успевшего покрыться наледью хвороста раздула костер. А потом, оглядевшись ещё раз уже при свете костра, виновато опустилась на постель рядом с Ниной; проклинала себя за то, что вечером жестоко наказала невестку, шептала что-то вполголоса Нуму Великому: рядом с Ниной лежал беззащитно слабый ребенок, кричал отчаянно, задыхаясь, словно бы не хотел того мира, в который пришел. Бабка стонала, сознавая себя виноватой перед богом и перед святым, только что родившимся на свет человеком. Ей сделалось страшно. Бог не приходил ей на помощь. И старуха не помнила, что делали как бы сами по себе её руки. Между тем они продолжали делать что-то, видимо, нужное, потому что крик унимался и Нина перестала всхлипывать. Бабка помогала внуку и обиженной ею невестке, не дождавшись помощи бога…

Утром, когда голубой лоскуточек неба заглянул через дымовое отверстие в чум, Нина, прижимая к груди безымянного человечка, уснула. Бабка подвесила над танцующим пламенем закоптелый котел и такой же черный от копоти чайник, принялась готовить еду, — бог так и не пришел ей на помощь. А пришел страх: бог, наверное, будет мстить ей. Накажет жестоко, если не пришел, не захотел прийти в чум к ней. Было страшно и оттого, что она обидела невестку. Микул когда узнает… И она металась по чуму, не находя себе места. Губы её шевелились, когда взгляд падал на внука, она тихо шептала: «Хорошо, хоть родился живой… выжил». Бесцельно суетилась возле костра и хваталась за всё, что попадало ей под руки, — не знала толком, что ей, собственно, нужно. И понимала, что до бога ей как было, так и есть далеко, а на улице уже рассветает… скоро должен вернуться Микул.

И Паханзеда пришел. Полог распахнулась резко — в чум ввалился пропахший морозом хозяин. Микул ощупал быстрым взглядом обе половины чума, спросил:

— Есть кто?

Широко открытыми от испуга глазами бабка Ирина смотрела на сына, побелевшими губами прошептала:

— Есть, есть… Вот он, — показала головой на половину чума, где, укрывшись с головой, спала Нина.

— Кто?

— Мальчик.

— Жив?

— Жив.

Микул не смог удержаться от радости: побежал к матери, обнял её так, что старая ойкнула, пересекая морщины на её щеках, побежали наперегонки две слезинки. Слезы катились ещё и ещё. Старуха заплакала… Микул словно бы сжался. Но Нина проснулась. Глазами счастья Микул взглянул на жену и… будто на сердце олень наступил, в чум ворвалась ледяная стужа… Микул посмотрел на мать: густые брови сошлись, лицо сделалось серым, широкая грудь поднялась. Но Микул не дал волю гневу — он был сын Севера. Он только вздохнул, словно морж в лунке:

— Иэ-э-эх ты!

Бабка Ирина упала перед ним на колени. Микул стоял окаменело, молчал… минуту… другую… скинул отяжелевшую от снега малицу и подошел к жене — на свою половину. И по его лицу заря прошлась, когда он приблизился к Нине: глаза загорелись, забегали — стали добрыми. Он взял её маленькие руки в ладони, присев рядом:

— Сын? Сынок?

Нина подняла осторожно краешек одеяла. На мягкой шкурке олененка лежал человечек. Он спал раскинув ручонки. У него было такое строгое и серьезное личико, что Микулу показалось невольно — его сын думает, о чём-то во сне думает.

— Ну и пусть думает, — прикрывая шелковистой шкуркой, сказал Паханзеда. — Вырастет большой — человеком будет. — И добавил: — Пусть растет…

3

— Родился человек. Родился человек! — думал вслух, запрягая оленей, Микул Паханзеда. — А как назвать сына? Имен хороших… Но выбрать имя человеку на всю жизнь — дело нелегкое. Семка… Харп… Евдя?

В памяти всплывали имена хороших людей, с кем приходилось встречаться. Но теперь они казались почему-то не такими звонкими.

Но он найдет. Он обязательно найдет самое красивое имя! Не надо лишь торопиться. Надо подумать.

И Микул думал. И снова всплывали в голове имена, имена всех знакомых.

— Стой! Как звали приемщика пушнины? Ми… Микодим? — вспомнил он. — Однако… Микодим, говорят, не чист на руку. И верно, пожалуй. Иначе куда же деваются деньги, которые остаются после дополнительной обработки шкурок?.. Наверное, всё-таки они попадают в его хваткую руку, потом в его же карман?.. Так и есть! — заключил Паханзеда. — Нет-нет! Не дам я Иванку имени приемщика… Стой! Иванко… Иван! Вот оно, имя-то! Само напросилось, и красивое. А я… Нина! Ни-и-на! — Микул влетел в чум, задыхаясь от радости. — Нина!

— Что? — выпрямилась перед ним молодая мать.

— Я нашел имя: Иванко… Иван!

В чуме сделалось тихо. Помолчав, Нина сказала покорно:

— Пусть будет по-твоему.

Микул подхватил люльку, сооруженную наскоро из крышки лукошка, в каких возят посуду, и стал неумело раскачивать живой комок счастья — своего счастья. Осторожно приоткрыв краешек шкурки, вглядывался в крохотное личико сына и заговорил, как запел: