Метели ложатся у ног

Нина оставила нож и взяла сына из люльки. И как только спелая, налитая грудь матери коснулась губ мальчика, Иванко, раздувая ноздри, стал жадно глотать молоко; его глаза закрылись от удовольствия.

В чуме стало тихо. Сделалось громче дыхание ветра за нюками. На лезвиях снующих ножей вспыхивали то и дело отблески костра. Микул улыбнулся. Нина отвернулась стыдливо; одной рукой продолжала брать красивые стружки мерзлого мяса, которые с усердием строгал Микул для неё. Непривычная, словно шрам, расползлась улыбка и на лице бабки Ирины.

Все Паханзеды ели. Обиженных в чуме не было.

4

Ещё недавно полдень сшивал тонкой золотой нитью разлетное небо с размашистой тундрой; ночью струились на холодную землю фиолетовые лучи больших звезд. Но вновь набежали тяжелые тучи — тундра как бы уснула под низким, задумчивым небом, — жизнь на земле словно бы вымерла. Три дня и три ночи бесновались метели, выла пурга. И вновь наступило затишье.

Извечная смена стихий!

Едва не касаясь земли, ползли облака, готовые пролиться обвальным дождем или просыпаться круговоротом легких снежинок на пустынную землю. Ничто не смело нарушить и глухую и звонкую тишину — казалось, всё, что даже напоминало о жизни, метель схоронила под снегом.

Холодная, серая, мертвая тундра!

Олени быстро бежали — рога их царапали небо, копыта то и дело звенели в ветвях кустарников, утонувших в сугробах. Под полозьями нарт урчал снег. Пели полозья. Пели на синем снегу.

Микул Паханзеда объезжал поставленные перед метелью капканы.

Сугробы поднимали упряжку, бросали и вновь поднимали, как волны. Упряжка бежала к размытому серым днем горизонту — он приближался в ложбинах; отпрыгивал, убегал на гребнях высоких сугробов — дразнил зовущей, недосягаемой далью.

Микула душили опять тревожные мысли.

Весна выдалась в этом году затяжная: гуси не долетели до тундры — мало ленного гуся набил Паханзеда, мало запас мяса на зиму. Летом рыба от частых гроз ушла на дно рек и озер — мало навялено рыбы. Осени почти не было, зима пришла снежная, вьюжная — метели то и дело ложатся у ног, перекрывая охотничьи тропы к песцу.

Оленьи рога царапали небо, пели полозья — наплывала, кружилась и убегала пустыня в снегу.

И теперь… Три дня вьюжило: песец в такую непогодь не любит гулять — капканы пусты. А плохая охота — плохая и жизнь. И ненец плохой тот, который надеется лишь на мясо олешек: олени — ноги охотника. Плохо было Микулу, вся его жизнь словно бы пересела на другие полозья.

— Может, вернуться домой?

Но как усидеть дома, в чуме, если даже в нём и тепло от костра и уютно, — охотника кормит тундра; ненцы лишь родятся на привалах и умирают — всю свою жизнь они проводят в пути. Да и песец сам в капкан не садится — его надо поймать, перехитрить.

Тревожные мысли душили.

— А может, всё-таки сдаться. — пойти, как и другие охотники-ненцы, в колхоз?

Каждый раз, когда было трудно, Микул вновь и вновь возвращался к своей старой боли — к колхозу.

— А может, не надо идти?

Дороги тундры длинны, кто знает, к чему завтра они приведут нарты охотника?..

Да нет же! Жизнь в тундре, как бы там ни было, есть. Вот почти из-под самых копыт, обалдев от страха, шумно выпорхнула куропатка и тотчас растаяла в серой, подсиненной снегом дали. Переваливаясь с задних на передние лапы, покатился в сторону голенастый беляк…

— Эй-хэ-э-эй! — крикнул Микул на бежавших и без того оленей.

Пели полозья.

М-мда-а-а… А пурга потрудилась всё же неплохо: те капканы, которые Микул осмотрел, занесло накрепко — привады в них как не бывало, а песца след простыл. Вот и ещё один.

— Посмотрим, что в этом.

Микул остановил упряжку, подошел к кустику, торчавшему из-под снега.

— Так и есть, — побледнев от досады, сказал он и деревянной лопаткой принялся разгребать молодой, но уже отвердевший сугроб.

Микул злился. Злился на ветер, пургу, на ловушку. А может, и на себя? И это бывает… Добрался наконец до железного якорька, поднял и резко рванул: на конце искрящейся железной цепи, выскользнув из-под снега, захлопнулась, словно со сна, голодная пасть, выплюнув искры.

— Так и есть! — снова процедил сквозь зубы Микул.

Он ещё долго ругался, и так, будто кто-то был рядом. Паханзеда привык думать вслух, разговаривать. Иначе нельзя — один в тундре. Олени и те прядут довольно ушами, слушая вопросы, ответы и ругань хозяина.

А зимний день в тундре короток. Только что загорелась заря, и вот уже день закрывает глаза — опускаются сумерки. Зимой надо спешить, если хочешь управиться с делами. Микул привязал к спине нарт побелевший от стужи капкан, шлепнул вожжами головного оленя, и, играя ногами, олени резво пошли к синей ленточке ивняка, заброшенной далеко в бело-серую тундру.

Что-то живое шевельнулось в снегу. Микул осадил упряжку мгновенно, рука уже тянулась к винтовке. В очередное мгновение он уже стоял на коленях, целился в однообразно белесый простор. Малопулька вспыхнула огоньком у дульного среза — куропатка зарылась в снег зобом… перевернулась на спину — птица сучила лапками в воздухе.

— Глупой куропатке деваться некуда, — сказал Паханзеда и положил винтовку на нарты.