Метресса фаворита. Плеть государева

— Полагаю, что он имел в виду, кто попросит его отдать, а не кто первым спросит, что это такое и от какого устройства, — мягко возразил Ушаков.

— Дословно: «пока кто-нибудь не спросит». — Антон Иванович смущённо смотрел на Ушакова. — Дядя не уточнял, а мне он не нужен. Не возьмёте — бросьте в ближайшую канаву.

— Но позвольте, на что он мне, если вы сами не знаете, для чего он?

Повисла неловкая пауза, которую вдруг нарушил Толстой. Ловко обойдя Ушакова и Кульмана, Пётр Андреевич взглянул на ключ — и в следующее мгновение он уже был в его в пухлых руках.

— Вам не нужно, я возьму. В память, так сказать, о сегодняшнем заседании. Не каждый день такое приходится видеть. И вот ещё, Антон Иванович, ваша индульгенция. — Он протянул медикусу документ. — Храните пуще зеницы ока, ибо с вашей... м-м-м... деятельностью она вам ещё не раз пригодится.

С этими словами он круто развернулся на каблуках и покинул кабинет Ушакова, который так и не смог понять, отчего приятель даже не попытался прикарманить сей документ. Будущее не сулило Петру Андреевичу ничего хорошего, но, должно быть, Толстой уже смирился с неизбежным.

После того как дело об отравлении студентов благополучно отправилось на полку в архив, сын трактирщика был освобождён, но Кочергин всё же продал трактир, в котором произошли убийства, и вскоре уехал из города. Должно быть, так до конца и не поверив, что Тайная канцелярия оставит его ненаглядного Илюшу в покое. Ушакову не поверил. Последнее было особенно горьким.

Для успокоения толпы пришлось, казнив нескольких уже приговорённых преступников, приплести к их преступлениям ещё и эти отравления в «Медвежьем пире», но всё равно оставалась какая-то недосказанность, и от того напряжённость.

Несмотря на то, что, согласно бумаге за подписью Петра I, Кульман был полностью оправдан, дальше работать вместе с ним Ушаков не смог. С души воротило. Впрочем, медикус всё равно был при деле — передавал свой богатый опыт молодому поколению. Последнее было отрадно. Об имении Кульмана, где свободно на чистом воздухе разлагались трупы, Ушаков предпочитал не думать, по крайней мере, до первой челобитной по этому поводу. Желая выказать доброе отношение к человеку, за которого заступился, манкируя таким важным фактом, как собственная кончина, покойный государь, Толстой разрешил Кульману для благого дела забирать из холодной те трупы, за которыми никто не являлся.

Неупокоенные души — страшный грех, но Ушаков понимал, что медикус делает важнейшее дело для всей России, что его работа нужна, даже необходима. В общем, он предпочитал молча кивать, не вдаваясь в подробности, и, разумеется, не подписывая никаких способных его скомпрометировать бумаг.

К слову, случись что — Кульман прикрылся бы царской грамотой, а он — Ушаков, отправился бы на плаху.

Обо всём этом Ушакову было теперь даже не с кем поговорить, раньше Андрей Иванович мог излить душу Толстому, теперь он смотрел на такие знакомые черты Петра Андреевича и удивлялся, как многого он не замечал в приятеле прежде.

Как обычно после смены государя, империю заметно пошатывало, одиннадцатилетний государь Пётр Алексеевич не мог принять бразды правления по причине малолетства, и вплоть до его шестнадцатилетия Российской империей должен был управлять Верховный тайный совет. Меншиков торопил с обручением своей дочери Марии с юным Петром.

Желая максимально оградить императора от постороннего на него влияния, он даже уговорил того переселиться к себе на Васильевский. Его забота о том, чтобы Пётр Алексеевич не слушал никого, кроме его самого, дошла до того, что он употребил всё своё влияние, запретив Анне Иоанновне, дочери старшего брата Петра I, царя Иоанна[144], приехать из Митавы, чтобы поздравить племянника с восхождением на престол. Елизавете Петровне, на которой, по первоначальному проекту Остельмана, юный Пётр должен был жениться (проект был не принят по причине слишком близкого родства Петра и Елизаветы), ей, дщери Петровой, было негласно указано не вылезать дальше её резиденции. Давний враг Меншикова, Барон Шафиров, был спешно удалён в Архангельск, где принуждён был теперь заняться устройством китоловной компании. Дело ему совершенно неизвестное и неподходящее.

Через пару недель после восшествия на престол государя Петра II, а именно 25 мая, император всё-таки обручился с ненавистной ему княжной Марией. Теперь её милость следовало величать «Её императорское высочество». Кроме титула за Марией Александровной закреплялось годовое содержание в 34 тысячи рублей. При дворе поговаривали, будто перед обручением Пётр Алексеевич торговался с Меншиковым, точно торгаш на базаре. И в результате выторговал разрешение для тётки Елизаветы Петровны неотлучно находиться при его дворе. Кроме этого Долгоруковы помогли Петру И вызволить из суздальского заточения его бабушку — Евдокию Лопухину. Старушку перевели в Москву, в Новодевичий монастырь, где с ней обращались согласно её статусу. Впрочем, Меншиков сумел уговорить Петра Алексеевича повременить с вызовом своей августейшей бабушки в Санкт-Петербург.