Меж двух времен

Джек выругался и ворчал дальше — до половины двенадцатого, когда мы проехали черно-белый знак: «Город Санта-Мира. Население 3890 человек».

Глава 12

Не знаю, многие ли в наше время продолжают жить в городах, где они родились. Но сам я принадлежу к таким людям, и невыразимо горько видеть, как твой город умирает; это намного больнее, чем смерть друга, потому что остаются другие друзья. Мы много сделали и многое произошло за последующие час сорок минут, и каждую минуту во мне нарастало чувство утраты и боли от того, что мы видели. Я понимал, что нечто самое дорогое для меня безвозвратно ушло. Сейчас, идя по окраинной улице, я впервые по-настоящему ощутил какое-то ужасное изменение в Санта-Мире и вспомнил, что мне когда-то рассказывал приятель о войне в Италии. Случалось, что они входили в город, где не должно было быть немцев, а жители вроде были настроены дружелюбно. Тем не менее они входили с винтовками наперевес, посматривая во все стороны и вверх, ступая осторожно. И в каждом окне, в каждой двери, в каждом лице им чудилась опасность. Именно теперь, в своем родном городе — на этой улице я когда-то разносил газеты — я понимал, как чувствовал себя тот приятель, вступая в итальянские города; я боялся того, что мог увидеть или найти тут.

Джек сказал:

— Я хочу ненадолго заехать к себе, Майлз, нам с Тедди нужна кое-какая одежда.

Я не захотел ехать с ними; ужас охватывал от мыслей и чувств, переполнявших меня, и я знал, что должен увидеть город, рассмотреть его вблизи, надеясь, что смогу доказать себе, что город все еще такой, как всегда. Мне не нужно было идти на работу, поэтому я ответил:

— Тогда высади нас, Джек, мы пойдем пешком. Я хочу прогуляться, если Бекки не возражает. Встретимся у меня.

Джек высадил нас на Этта-стрит, в десяти минутах ходьбы от моего дома.

Это тихая улица, как почти все другие в Санта-Мире, и когда затих гул мотора, мы с Бекки направились в сторону центра; мы нигде не увидели ни души, не услышали ни звука, кроме стука своих каблуков.

— Майлз, что с тобой? — раздраженно спросила Бекки, и я взглянул на нее. Она слегка улыбнулась, но в ее голосе еще оставалась какая-то нервозность. — Ты что, не понимаешь, что я почти влюблена в тебя, неужели ты не видишь? — Она не ждала ответа, а просто посмотрела на меня с недоумением и добавила: — Да и ты в меня, и незачем сдерживать себя. — Она взяла меня за руку. — Майлз, в чем дело?

— Слушай, — сказал я, — я не хотел тебе этого говорить, но на нас лежит проклятие: мы, Беннеллы, обречены оставаться холостяками. Я первый за несколько поколений, который попробовал жениться, и тебе известно, что произошло. Если я попытаюсь еще раз, то превращусь в старую клячу, как и та женщина, которая примет участие в этом деле. На себя мне плевать, но мне не хотелось бы, чтобы ты стала старой клячей.

Она немного помолчала, потом поинтересовалась:

— За кого ты опасаешься — за себя или за меня?

— За нас обоих. Я не хочу, чтобы наши фамилии фигурировали на доске объявлений о разводах в городском суде.

Бекки усмехнулась:

— А ты думаешь, что с нами это случится?

— За мной уже есть такой хвост. Это может стать привычкой. Как тут угадаешь?

— Действительно, как? Твоя логика безупречна. Майлз, я лучше пойду домой.

— Лучше я свяжу тебя по руками и ногам, — отрезал я. — Никуда ты не пойдешь. Но с этой минуты мы даже руки друг другу не пожмем, — я вызверился на нее, — как бы ни было замечательно спать с тобой… рядом.

— Иди ты ко всем чертям, — засмеялась Бекки.

Мы прошли под такие разговоры еще несколько кварталов, и я присматривался ко всему вокруг. Я ездил по улицам Санта-Миры каждый день; в этом квартале я был всего неделю назад. И все, что я видел сейчас, было и тогда — ведь не замечаешь давно знакомое, пока оно не бросается в глаза.

То есть не присматриваешься, не обращаешь внимания, если нет повода. Но сейчас повод был, и я смотрел по сторонам и впервые по-настоящему видел и улицу, и дома на ней, пытаясь вобрать в себя все впечатления.

Я не смог бы точно определить, что именно и почему казалось мне не таким, как раньше; но это было действительно так, хотя словами этого не выразить. Если бы я был художником, то, рисуя, как для меня сейчас выглядела Этта-стрит, искривил бы окна в домах, мимо которых мы проходили.

Я изобразил бы их с приспущенными жалюзи, нижние края которых загибались бы книзу, так что окна напоминали бы глаза под прижмуренными веками, глаза, которые спокойно и враждебно следили, как мы идем по пустой улице.

Я бы показал, как столбы, на которые опираются крылечки и веранды, заключают дома в объятия, защищая их от нашего любопытства.

А сами дома я изобразил бы вынашивающими тайные помыслы, отчужденными и далекими, полными злобы и враждебности к двум фигурам, идущим по улице мимо них. Даже деревья и газоны, улицу и небо над головой изобразил бы темными, хотя на самом деле ярко сияло солнце, и придал бы картине мрачный, угрюмый, пугающий колорит. И обязательно немного сместил бы цветовую гамму.