Между богами и свободой

— Всё ты понимаешь, Паша-сан. Только признать не хочешь. Потому что тогда ты станешь таким же дурнем и таким же мудрецом, каким кажусь тебе я…

Так, с лёгкой руки узкоглазого Араматы, Япетонского стали называть Прометеем. Сперва — ближайшие соратники, а потом — и противники.

А в последнем разговоре, о котором сохранились свидетельства, Япетонский будто сказал другу:

— Знаешь, мудрый глупец Арамата, а может, Прометей и зря научил людей пользоваться огнём. Они ведь не только стали согревать и освещать свои жилища и готовить вкусную еду, но и жечь на кострах других людей.

— Но ведь это происходит реже, чем приготовление пищи?

— Разве это соотношение сможет утешить хоть одного из сожжённых? Или оправдать убийство?

— Ты боишься, что так же будет использовано то знание, которое ты нашёл? — улыбнулся Арамата.

— А разве изобретатель не ответственен за то, как будет использовано его изобретение? Вот, скажем, водородная бомба…

— Или садовая лопата, Паша-сан. Изобретатель садовой лопаты ведь хотел просто выращивать цветы и овощи. Виноват ли он в том, что с помощью лопаты иногда совершаются убийства и закапываются мертвецы?

3. БОГИ.

— Ну как? — Мишель щедро и небрежно плеснул рубиновую жидкость в роскошный инкрустированный золотом бокал. Несколько капель упало на золотистый шёлк скатерти, расстеленной прямо на песке.

— Вкусно, — Петер покатал во рту глоток терпкого вина, распознавая и отделяя друг от друга ароматы, смешанные в изумительный коктейль.

— Настоящее, — сказал Мишель. Поднял бокал, прищурился, разглядывая на свет.

— Виноград должен быть настоящим, а не из пробирки или оранжереи. Впитать солнце, ветер, воздух, радоваться теплу, учиться стойко переносить холод. Тогда получается хорошее вино. А не эта… синтетика…

— Я раньше и не пробовал такого…

— Теперь напробовался? — Мишель усмехнулся, Петеру почему-то стало неловко под его взглядом. — Дорого. Недоступно простым смертным. Только богам — теперь… Виноградников-то осталось раз-два — и обчёлся. И содержание в копеечку влетает. Экосистема-то вся поломана. У меня есть несколько проектов, чтобы попытаться восстановить, хотя бы частично… хотя бы начиная с виноградников на юге Франции…

— Знаю, — усмехнулся Петер. — Я видел, чем ты занимался на оборудовании вверенной мне лаборатории за эти два года… А твой отец — он, что, не знает, что ты учился в университете?

— Ещё чего! Не учился, друг Петер, а пил, буянил и гулял с хорошенькими студентками.

— А на самом деле — в библиотеку — и работать, работать, работать?

— Мимикрия! — Мишель важно поднял тонкий палец, обвитый перстнями. Друзья рассмеялись.

— Мишка, а ты когда понял, чем я занимаюсь на самом деле?

— Когда ты попросил информацию о Япетонском… Нет, не так… Когда ты меня спросил потом, правда ли, что Япетонского пытались убить после его выступления, но не смогли? И только через несколько лет сумели подобраться к нему и застрелить — по старинке, как в древних мафиозных фильмах. Тогда я понял, что тебя на самом деле интересовало, правда ли, что Япетонский смог сломать свой чип.

— Плохой из меня боец Сопротивления…

— Да ладно тебе, Петька. Кроме меня, ведь никто не догадался. Ведь ты и был в этом Сопротивлении всего полгода. Кстати, мы вполне имели шансы встретиться. Я там варился лет пять.

— Ты?! А Владлен Викторович… твой папа… он что, не знал?

— Мимикрия! А если серьёзно, друг Петер, когда с детства изображаешь клинического идиотика, озабоченного шмотками и модой, на тебя просто особо не обращают внимания. Ну, ладно. Прощальный ужин объявляю закрытым. — Мишель размахнулся и выплеснул остатки вина на мокрый песок. Следующая волна с недовольным шипением слизала тёмное пятно.

— Слушай, ты так говоришь… Может, отложим? Или вообще…

— Что — вообще, Петька? Знаешь, почему и когда я ушёл из Сопротивления? Когда узнал их программу. Демократии и гласности — вот чего они хотели. Просто сказать всем, что время жизни определено и контролируется. Знаешь, чем бы это закончилось? Очередной сменой власти. А новая власть устроила бы торги, лотереи и системы поощрений из дополнительных лет жизни. Эта система ценностей была бы куда как сильнее, чем денежная. Академиков бы премировали пятью годами дополнительной жизни, у преступников отнимали бы эти годы. Дни, часы, минуты и годы можно было бы продать или купить. При известной ловкости система, выстроенная на таких отношениях, практически всесильна и незыблема. Представляешь, какой кошмар?

— Как-то не думал… А разве не этого хотел Япетонский?

— Поправка. Япетонский хотел свободы. Чувствуешь разницу? Не демократии и гласности — а свободы. А ты чего хочешь? Ты ведь теперь тоже наш, Петька. Бог. Тебе — чего надо?

Петер вздохнул.

— Знаешь, Мишка, сначала, когда я попал сюда, я… ну… думал иногда: а может, ну его всё? Чего мне в самом деле ещё? Буду себя хорошо вести — буду жить долго и счастливо, Владлен Викторович, глядишь, ещё и преемником сделает… А потом представил, как я сам в руке миллионы жизней держу и определяю, кому и сколько жить… Это ведь ещё и понравиться может, со временем… Бр-р…