Между двумя романами

Что же касается того, что в романе есть практическая сторона изобретатели и изобретения, – то, когда ко мне приходит изобретатель, довольный книгой, я тоже радуюсь. Был даже такой случай, – мне передавали, – некий изобретатель стукнул моей книгой министра. Так разъярился. Думаю, что и в этом случае мое произведение было применено правильно. Вот так.

Глава 19 Я – в КГБ

Это было в студенческие годы. Учился я в Юридическом институте. На улице Герцена. Теперь это факультет университета. Процесс обучения… Сугубо советский. Во главе всего – теория Вышинского. Его доктрина: признание обвиняемого – царица доказательств. Эта доктрина инквизиционного процесса, по сути, оправдывала пытки как средство выбивания у обвиняемого признания. Колотят его, мучают, вывертывают на дыбе суставы… Он наконец кричит на себя какую-то бессмыслицу, напраслину… записывают, протоколируют, дают ему подписать. Он отказывается… тогда его опять закручивают еще больше, и он наконец подписывает. После этого можно расстреливать.

Так вот, такая была доктрина. И профессора должны были подлаживаться под нее. А мы, восемнадцатилетние, мы были как чистая восковая дощечка, на которой можно записывать какие угодно письмена. Вот они и записывали. Чувствовали, понимали, что совершают преступление против совести, но им было страшно. Глухие стоны из подвалов Лубянки каким-то образом достигали их ушей. Что-то шепотом передавали коллеги, побывавшие там. Вот откуда росла несвобода, несвобода слов, поступков, навязывание людям лжи. Притом надо было не просто молчать, а лгать с улыбкой. Такая была страшная трансформация сознания.

Оставались, конечно, профессора старой, дореволюционной школы, несломленные. Я многим обязан профессору Перетерскому Ивану Сергеевичу. Это был великий светоч. Он читал нам римское и гражданское право. И при этом передавал всю культуру, полученную от своих учителей. Но и ему приходилось подчиняться официальным требованиям. Когда приходилось кривить душой, по его лицу проходила волна муки. Но причины этой гримасы боли я тогда не понимал. Понимание пришло позднее. Между прочим, он все же посмел назвать «царицу доказательств» признаком инквизиционного процесса.

И не только Перетерский… Были и еще профессора такого же уровня. Профессор Гершензон – уголовное право; профессор Коровин – международное право. Они тоже передавали не только знания по своему предмету, но и высокую культуру. Но марксистско-ленинско-сталинская обработка делала свое дело. Я видел, как зачеркивают в расписании имена арестованных профессоров, заклеивают и другие фамилии пишут. Кроме того, у нас исчезали – один за другим – студенты. Когда я заканчивал институт, у нас 50 процентов студентов было арестовано. И это понятно, почему. Потому что юристы, юриспруденция, они оказались под особым пристальным наблюдением как Вышинского, так и всех проводников его идеологии. Надо было шлифовать карательные кадры… И вот их подобным образом… Во-первых, прежде всего в осуществлении селекции…

А как я это воспринимал? Я был студент, наивный был… восемнадцатилетний… Предавался радостям молодости… Мальчишка… Ухаживал за своей невестой, занимался спортом – академической греблей, боксом… Я, между прочим, был очень похож на тех спортсменов – и современных тоже, – которых больше всего, так сказать, интересует состояние собственной мускулатуры и очень мало заботит, что происходит вокруг, в отношениях между людьми – в это они не вникают. Я видел, что исчезают ребята. Не могу сказать, что меня это не трогало, что-то откладывалось в душе… У нас работала такая женщина – маленького роста, неопределенного возраста… Неслышно скользила с этажа на этаж… У нее было убежище – там она работала, – в подвальном коридоре была такая дверь с окошечком. Там была надпись: «Посторонним вход воспрещен». Иногда она на наших глазах вдруг появлялась и быстро исчезала, щелкая дверью. Иногда вместе с ней входил кто-нибудь из студентов и тоже исчезал…