Между двумя романами

Не скажу, чтобы мне было приятно это слышать. Звонок. Расходимся на лекции. На перемене опять Чеховский: «А, Дудинцев, ты не в тюрьме?» Начисто забыл о предыдущем разговоре. И так несколько раз. Его память осталась там, откуда он вернулся…

Теперь, через много лет, я порой задумываюсь о том, что этот студент для меня фактически сыграл роль судьбы. Ведь ясно, что могло случиться, если бы Чеховский не выдержал побоев и дал против меня показания. Вот мы часто рассуждаем о чести, о предательстве. Но эти рассуждения отвлеченные, теоретические. Иногда я спрашиваю себя: многие ли смогли бы подтвердить свои благородные убеждения, находясь в руках палача… Не знаю… Но с одним таким человеком я был знаком.

Глава 20 Второй визит в КГБ

И вот, снова вызов в КГБ. То был 37 год, а теперь – 58-й. Как я уже рассказывал, Никита Сергеевич и так и сяк склонял мое имя на III съезде писателей. И, в противовес нарушителю спокойствия Дудинцеву, с удовлетворением отмечал, что есть у него, на кого опереться. «Мои автоматчики» – так называл он писателей, таких, как Алексей Сурков, Василий Смирнов, Софронов, Кочетов и еще, и еще…

«Автоматчики» существовали и в другой, неписательской, среде. Те особенно стояли «начеку». И вот меня вызывают в КГБ… Зачем? Видимо, свыше поступило указание припугнуть, чтобы не больно распускал язык. Чтобы немножечко…

Меня приглашали два раза. С утра до ночи торчал в Комитете… Должен сказать, что, когда в студенческие годы меня таскали в НКВД, мне там дали подписать листочек – обязательство ничего не разглашать из того, что происходит со мной в стенах этого учреждения. В противном случае я буду нести ответственность – по какому закону – не сказано. Я подписался. Но когда меня вызвали вторично, я был уже тертый калач и никакой листочек никому не подписывал. Я так подумал: уже был XX съезд, и всякие эксцессы осуждены. К тому же и Берии уже нет. Пора обществу опомниться и перестать с этой организацией сотрудничать на предмет самоуничтожения. Ведь что было? Люди, попадавшие на допрос и иногда получавшие, вот, в моем лице, по физиономии, а может быть, и еще хуже, они потом хранили гробовое молчание. Они соучаствовали со своими палачами! Вот какое дело… Такая странная, крайняя степень подавления человеческой личности.

Я тогда подумал – такой был у меня ход мысли, – надо, наоборот, привлечь как можно большее количество людей, так сказать, поставить в известность. И когда я вернулся с допроса в первый день, я тотчас же пустился по всем квартирам своих друзей. И всех об этом известил. И когда я снова уходил на следующий день, мы с женой договорились: если я до такого-то часа ей не позвоню, – она тут же начнет извещать друзей, что я исчез.

Но я еще не рассказал о первом дне. Там меня допрашивал генерал, как две капли похожий на моего Ассикритова в «Белых одеждах». Он и послужил мне моделью. В первый день допрашивал по поводу одного из многочисленных моих визитеров – ко мне много приходило людей. Пытался вызвать меня на беседу об изъянах нашей системы. О недостатках главных персон. В частности, Хрущева. И я, уже до некоторой степени будучи человеком-чертом, я громко и подчеркнуто давал отпор. Он меня спрашивает, генерал, и вдруг говорит: «Вы вот такого знаете человека?» – и фамилию называет. Вроде бы Чариков – не помню точно.

– Не знаю, ко мне многие ходят. Всех не упомнишь.

Показывает фотографию: в фас и в профиль, как арестованного снимают. И это в то самое время – 58 год, – когда Хрущев сказал: у нас заключенных нет.

Я опять не узнаю. Он мне – примету:

– Безрукий, помните?

Мгновенно сверкнуло в памяти: безрукий преподаватель общественных наук в консерватории. Его привела учительница музыки, студентка консерватории, мою дочку Машу учила.

– Да, вспоминаю, приходил, даже чай пил.

– Вот как? Интересно, – пронзительно смотрит на меня генерал и показывает мне протокол допроса этого самого, что ли, Чарикова, где тот признается, не помню уже, в каких словах, но смысл: он, Чариков, нашел общий язык с Дудинцевым в критике нашей общественно-политической жизни. Вот так.

Я в недоумении. Ничего подобного не было! Тогда генерал делает вокруг моей головы какие-то пассы, накладывает пятерню мне на темя и впивается взглядом: глаза в глаза. Какое чудное мгновенье! Мой писательский мозг фиксирует и отправляет в закрома памяти всю картину. А на поверхности я спокойно говорю:

– Напрасно вы так, ведь я не мальчик. И на войне побывал…

Вот такой был первый день допроса…

Забегая вперед скажу: Чариков этот оказался провокатором и вовсе не сидел в это время, а наслаждался отдыхом в спецсанатории. Обо всем этом со слезами раскаяния на глазах рассказала мне учительница музыки и просила простить ее.

Вечером того дня сидели мы на кухне, пили чай. Разговаривали. Было нас пятеро: мы с женой и гости – поэт Виктор Гончаров, Борис Николаевич Любимов – «дядик Борик» – и Надежда Александровна Павлович – поэт и биограф Блока. Я еще расскажу, как она стала мне названой матерью и бабушкой моим детям. Очень пожилая и чрезвычайно верующая.