Между двумя романами

Удивляюсь, как на протяжении лет сорока пропадает след истины и вырастают уже на новой питательной почве новые интерпретации, не имеющие никакого отношения к тому, что было тогда. Батюшки, я смотрю, господи, значит придется опять археологам раскапывать и поднимать культурные слои, ломать башку! Сразу появятся академики… Нет, не так было, иначе… Я скажу, что тогда сверху задавали меньше, чем сейчас. Тогда снизу очень много шло. Еще близка была Октябрьская революция. А в Октябрьскую революцию ходили с красными бантами все. Я сам видел старуху. Умерла она лет в 90. Сидела она за столом, вокруг – сыновья, внуки… До революции, хотя и рабочие, они жили в отдельной квартире, а к тому времени, как я с ними познакомился – в коммуналке, в одной комнате. Раньше им было тепло, а сейчас – не больше 13 градусов. Раньше могли что хошь говорить, а теперь говорят шепотом – это было еще при Сталине. Разговор, которому я был свидетелем, – тоже шепотом. Одного не было: он в тюрьме сидел – ни за что. Сын старухи, брат Бориса Николаевича, «дядика Борика». Старуха сидела за столом, а дядик Борик, тот самый, который застрелился потом, выдающийся инженер и изобретатель – изобрел величайшую машину, я о ней в романе писал, машину, которую вот так пускают, и она подходит к стене и сама ее насквозь проходит, каменную, толщиной в 5 метров. Это для проходки горных выработок. Она пошла за границей, а у нас «монополисты» ей не дали ходу. И вот, дядик Борик застрелился. Это был один из тех людей, которые дали мне свою жизнь для написания романа. Так вот, он эту бабушку время от времени подначивал: «Мама, а кто ходил в красном платочке? Нет, нет, мамочка, подожди, вот ты ругаешь то, другое, а кому мы обязаны всем этим, кто ходил в красном платочке?» И мама умолкала. Так что я говорю: была гигантская развязана инерция – свобода, пресечение всякой эксплуатации, впереди коммунистическое будущее… Эта цунами… она катилась через 20-е, 30-е, через всю войну, постепенно угасая. А значит, и лжи не было. Я, по крайней мере, в своих рассказах верил в трудовой энтузиазм. Ошибался? Сейчас дойдем и до этого.

Вот так обстояло дело. И потому было очень легко тем, кто уничтожал апостолов революции, да и не их одних, главное, уничтожали народ, лучших его представителей – мыслителей, крестьян… Легко было их кидать в эту волну, под ноги народа, идущего с революционным знаменем в руках, говоря: «Это враг». Этого было достаточно. Не нужно было доказательств.

Я сам был свидетелем, как один – не апостол, но ближайший – загремел. У меня был товарищ школьный – погиб во время войны, – к которому я ходил домой. У этого товарища отец был рабочий, слесарюга, с такими, знаете, руками, как молоты, такой, как с плаката, – все в венах руки, прямо на рубль, на ленинский. Вот он такой был – рабочий из рабочих. Чистоты моральной необыкновенной. Вот я приду к ним в гости. А жена, мать товарища, крестьянка, которая всегда на кухне стояла, подперев щеку ладонью по-крестьянски, а руку эту подпирает другой рукой под локоть. Значит, Зинаида Акинфиевна.

Вот она нажарит картошечки сковороду и нас с Левкой, с другом моим, на кухне сажает кормить. Я изобразил эту семью в романе под Галицкими. А отец ходил по всей квартире в одних кальсонах, босой. После работы любил «разоблачиться». Работал уже в Наркомате путей сообщения. Уже был с портфелем и ездил на машине. По воскресеньям уезжал в Сокольники писать пейзажи масляными красками. Необыкновенно честный, справедливый руководитель был. Не хотел переезжать в большую квартиру, пока не наступит коммунизм, пока всем не дадут, не вытащат из подвалов. Так его бросили под цунами. Я не знаю, за что, но полагаю, что такой человек мог только умереть, разрывая на груди рубашку и распевая «Интернационал». И он, видно, не понравился каким-то силам, которые подобным людям шли на смену и убирали их со своего пути. Чувствуете? Вот так происходило, а не так, как нам навязывают. Нам не надо ничего навязывать. Я могу даже сказать, что мой родной отец был царским офицером, и, как моя мать говорила мне, он был в 18-м, в год моего рождения, расстрелян, потому что на нем были погоны, – не снял, был верен присяге.

Вот тут жена подсказывает: «Володя тоже не снял погоны…» – молодец, вставила. Я не снял погоны, когда нас окружили во Львове, и я уходил из окружения 4 или 5 суток через леса, через места, занятые немцами, и со мной уходил один офицер контрразведки СМЕРШ. Он посрывал с себя все. А я свои кубики оставил: был идеалист. Потом, когда мы вышли к нашим, политрук меня ему ставил в пример.

Так вот до чего была сильна эта цунами! Я, сын расстрелянного, – я не отрекался от него нисколько, хотя мне говорили «отрекись!» и даже в комсомол длительное время не принимали, потому что не отрекался; я для себя аргументировал: что я буду в своих убеждениях тверд, как мой отец, – а ведь убеждения-то были совсем другие!