Между Явью и Навью (СИ)

- А это уже мне виднее, душа моя, - Николай пахнет чернилами и какой-то ягодной терпкостью, а в глаза не смотрит, хотя шею ласке подставляет, прикрывая глаза вздрагивающими ресницами. - Позвольте мне вину свою искупить - вас пригласить к себе. Что вам здесь мерзнуть да пьянствовать. Берите, что сочтете необходимым, и поехали.

Николай, кажется, ушам не верит - смотрит на Якова и молчит с минуту, только хлопая длинными ресницами.

- К вам? - все-таки выдавливает из себя, кое как собравшись с мыслями. - То есть не на ужин? А…

- Ужином я вас тоже накормлю, - обещает Гуро. - И завтраком. И коли у тебя, душа моя, отгулы, и обедом тоже. Имею я право на пару выходных за дюжину лет беспорочной службы? - Яков пожимает плечами и поудобнее перехватывает трость, заставляя себя оторваться от Николая - все-таки не одни в доме, а у Якима при всех его достоинствах чувства такта как у рыцаря-тамплиера - абсолютный ноль.

Да и ограничиться одними только поцелуями будет трудно, а ограничивать себя Яков не любит.

- Девицу благородных фамилий из себя не стройте, - чуть строже грозит Яков на полпути к двери, обернувшись и чуть стукнув тростью по полу - звук этот, неожиданно резкий, заставляет Николая дернуться и часто заморгать. - Я вас неволить не собираюсь. А вот отогреться и поесть по-человечески вам не помешает.

Получается резко, раздраженно, хотя Яков и хотел бы помягче быть, знает же, что нелегко мальчишке пришлось, а сам он ни капли ему жизни не облегчил, но характер все же берет свое. Извиниться бы надо за тон, да Яков и не против, но не успевает - Николай делает несколько быстрых шагов следом, с неожиданной дерзостью - которая Якову только по нраву - хватая Гуро сначала за рукав черного узорчатого пальто, а затем за руку, обнимая ладонь длинными, болезненно-тонкими пальцами.

- Я ведь ничего такого не хотел сказать, Яков Петрович, - волнуясь, Николай частит так, что разобрать его слова почти так же сложно, как наспех записанные стихи, разбросанные по комнате. - Я знаю, что вы мне только добра желаете… Хоть вы и бес… - добавляет застенчиво, а в следующее мгновение, сосредоточившись, смотрит на Якова почерневшими глазами, словно желая удостовериться в собственных словах.

Он своей тьмой настолько красив, настолько завораживающ, что Яков даже вдох делать забывает - любуется. Сдерживается, чтоб не притянуть к себе, не впиться в губы, испещренные черной сеткой, голодным поцелуем, хотя так хочется к этой прекрасной темноте прикоснуться вживую.

Пугать нельзя, торопить нельзя - захлестнет, так, что и Якову со всем его опытом не выбраться.

- Люди только что ж скажут, Яков Петрович… Я же подчиненный ваш… - продолжает Николай, налюбовавшись.

- Вы, голубчик, с этого дня мой секретарь. И, коли угодно, протеже. Ученик, хоть это и не для чужих ушей. В любом случае, душа моя, ничего предосудительного в этом нет, а всего остального людям знать не обязательно. Я о твоей репутации позабочусь, яхонтовый мой.

Ну вот, не сдержался. Зарылся ладонью в волосы, а тут уж как не пойти дальше, не наклониться ближе - и Николай уже тянется, встречая поцелуй, подаваясь ближе для ласки, и его рука, проворная, узкая, горячая, ныряет в расстегнутое пальто, приятно оглаживая по боку и спине. Кончики пальцев вжимаются в поясницу, тянут Якова ближе, и эта помесь невинности и настойчивости дурманит почище любимого Яковом портвейна.

Ни слова вставить не получается, не оторваться от горячих мягких губ, а пальцы уже ловко расстегивают пуговицы на простом черном камзоле. Николай тянет вслед за собой, не отпуская, ладонями согревая спину, пока не упирается в кромку стола, да так и замирает, оперевшись на него - ноги, видать подгибаются, не держат.

Тяжелое пальто глухо опадает на пол, а Николай удивленно вздыхает, когда Гуро совершенно без церемоний кладет ладони на его бедра и делает шаг вперед, прижимаясь вплотную и приникая губами к дрожащей беззвучным стоном шее.

- Яков Петрович… - тихий скулеж в такт пробежавшимся по плечам пальцам.

- Прекрати, - ворчит Яков, придержав дернувшегося как от оплеухи Николая и вновь прижимаясь губами к шее почти у плеча, расстегивая теперь и рубаху - Уж когда наедине можешь меня по имени называть? Или только по утрам в одной постели? - картинно вздыхает, отстранившись, облизнув пересохшие губы. Николай зеркалит его, горячечно вздохнув от воспоминания.

- Утром-то оно проще, Яков Петрович, - лукаво улыбается, наклонив к плечу голову, как заправская кокетка.

- Дерзишь, Коленька, - мурлычет бес в ответ, чувствуя вскипающее в груди восхищение. - Ох дерзишь. Нарвешься, яхонтовый.

Не сказать, что Николая пугает произнесенная ласковым, многообещающим тоном угроза. Куда ярче он реагирует на поддавшуюся-таки ловким пальцам рубашку, соскользнувшую с его плеч и оставившую его перед Яковом полуобнаженным.