Между Москвой и Тверью. Становление Великорусского государства

145 Своего рода психологический парадокс в оценке великого княжения Алекдандра Невского отразился весьма характерно на литературной истории его огромной посмертной популярности, которая явилась плодом глубоко волнующих переживаний его эпохи и дальнейших судеб Великороссии. Его татарская политика шла вразрез с наиболее популярными течениями общественного чувства; оппозицию приходилось подавлять сурово, даже жестоко. Сильное недовольство ею не заглохло, свидетельства об этом недовольстве сохранились даже в письменности, полной прославления его памяти, тем более что оно живет и далее в укоризнах потомкам Невского за то, что «любили татар паче меры». С другой стороны, политически влиятельные группы раздражены властностью в. к. Александра; новгородцы долго помнили, как Александр «деял насилие на Новгороде». Но все эти черты исторической традиции только оттеняют огромную популярность Александра, быстро разросшуюся в культ его памяти. Вскоре после кончины князя и под сильным ее впечатлением некий «самовидец», которому кн. Александр «свой господин», составил «слово» в его память в форме «плача» – сказание о его кончине; оно разрослось в целую «светскую биографию» князя, а вступлением к ней исследователи склонны признать известное «Слово о погибели Русской земли». Весьма ценный анализ памятников письменности, связанных с прославлением Александра Невского, – у Н.И. Серебрянского, «Древнерусские княжеские жития» («Чтение в Моск. об. ист. и др.» 1915 и отд.). Н.И. Серебрянский справедливо указывает, что содержание «Слова о погибели» нет необходимости относить непременно и только к событиям 1237—1238 гг. «Страх погибели страны испытывался и позднее ужасов Батыева нашествия, и иногда он принимал особенно обостренную форму» (с. 207). Для характеристики настроений XIII в. Серебрянский приводит, с одной стороны, указание на вспышки народной «ярости» против насилия поганых, а с другой – на моменты паники («тогды же б пополох зол по всей земли и сами не ведяху и где кто бежит» – Лавр., с. 446) и угнетенности («и бяше видети дело стыдно и велми страшно, и хлеб во уста не идяшет от страха» – Лавр., с. 458). Эти настроения, усугубленные сознанием, что бусурманские нахождения постигают Русь не только «за неправду вашу», но и по вине князей, «заве живяхуте в которах межи собой» (Лавр., с. 458), были существенным фактором нараставшей идеализации в. к. Александра и высокой исторической его оценки: «Слово о погибели Русской земли» ставит его в определенную историческую перспективу «от великого Ярослава и до Володимира и до нынешнего Ярослава и до брата его Юрия князя Володимерскаго».

146 ПСРЛ, т. X, с. 144; XV (2-е изд.), с. 33. Фактически эта «запись», конечно, не соответствует действительному ходу событий, по крайней мере хронологически. Впрочем, она, быть может, передаст формулу ханского ярлыка?

147 Кроме его кончины в 1270/71 г. – ПСРЛ, т. VII, с. 170.

148 «Выгнаша новогородци князя Дмитрия Александровича, сдумавше с посадником Михаилом, зане князь еще мал бяше» – Новг. I, с. 283; ПСРЛ, т. VII, с. 164.