Между нами лёд (СИ)

В Канаде Женю действительно считали если не Богом, то вторым после него. Как только он открывал рот на каком-либо заседании Федерации, все посторонние разговоры сразу же прекращались. Сначала Громов полагал, что остальным просто хотелось послушать его грубый русский акцент, но затем понял, что дело далеко не в этом. Здесь на него разве что только не молились. И баснословные деньги были готовы платить даже просто за то, что Громов будет числиться в рядах их Федерации, не ведя при этом никакой серьезной работы.

А работать Евгений не мог. Абсолютно. Он несколько раз приходил на лёд олимпийского ледового дворца. Того самого, где они с Таней завоевали золото. Того самого, в подтрибунных помещениях которого они столько раз ругались, но при этом и целовались.

Право вести тренировки в этом дворце было огромной честью. Как и то, что Евгению предоставили большой выбор из пар, чтобы он сам решил, с кем будет работать. Но он не мог. Внутри словно был какой-то огромный психологический блок. Теперь он понимал, почему многие профессиональные спортсмены не могут сразу после ухода из спорта стать тренерами. Тренер обладает совсем иным мышлением, иным взглядом, иной психологией. Громов пока по всем параметрам оставался атлетом. Он не мог смириться с мыслью, что на лёд больше не выйдет. И Олимпийский ледовый дворец, казалось, до сих пор хранивший тонкий аромат духов Тани, только ещё больше давил на него. Несмотря на всеобщее обожание, на полную свободу самовыражения, Громов чувствовал себя здесь загнанным в угол зверем. Он здесь чужой. Он здесь — инородное тело.

В России он часто чувствовал себя зажатым в тиски. Министерство Спорта давило, запрещало ставить тренировки по удобному для него графику, вечно допускало какие-то ошибки при оформлении документов, а также не могло защитить от вечных и ничем не подкрепленных подозрений в допинге. Правда, в скором времени Всемирное антидопинговое агентство отстало от Громова, смирившись, что он, похоже, действительно не из этого мира. Что не принимая волшебных лекарств человеческое тело способно выдавать его запредельные результаты. А вот Министерство Спорта продолжало давить и контролировать, заваливая извечными «должен» и «нужно».

Но сейчас при всём этом Громов понимал, что за десять дней успел соскучиться. Что здесь он чужой. Что именно российские трудности, в том числе чисто бюрократические, социальные и спортивные, закалили его. Сделали таким, какой он есть. И всё чаще Женя видел во снах маму. В своё время, чувствуя, что из сына вырастет великий спортсмен, она просила его ни за что не менять гражданство и не выступать под флагом другой страны. Громов помнил это всю свою жизнь. Но сейчас посчитал, что едет не выступать под другим флагом, а всего лишь тренировать. Всего лишь растить соперников для своей, родной, российской школы фигурного катания…

— Таня… — тяжело вздохнул он, продолжая всматриваться в ночной пейзаж.

Сбегая в Ванкувер, Громов был уверен, что здесь, по другую сторону Атлантики, он забудет её. Отпустит. Даст возможность жить без него. Побеждать без него. Но всё вышло только хуже. Чем дальше он был от Тани, тем сильнее его к ней тянуло. И тяга эта становилась практически наркотической ломкой. Его маленькая, хрупкая Таня мерещилась ему везде. Даже в надоедливой и преследующей его по пятам Эми.

Плюша, грустно лежавшая у его ног, приподнялась, а затем тоскливо и протяжно заскулила. Громов тяжело вздохнул, чувствуя себя виноватым ещё и в том, что даже его собаке было здесь плохо и неуютно.

— Да, малышка, — Евгений присел на корточки, поглаживая её по спине, а затем и вовсе приобнимая, закрывая на несколько секунд глаза. — Я тоже скучаю…

В следующую минуту и Плюша, и Женя в один момент резко открыли глаза, услышав раскаты грома. Над Ванкувером вновь сгустились тучи и, в который раз за последние дни, начинался дождь. Ноябрь здесь — один из самых дождливых месяцев в году. Эми об этом знала с детства и не обращала внимания. Громов же всё глубже уходил в себя. Эта погода прекрасно отражала то, что творилось на душе, лишь сгущая и без того не самые радужные краски.

Никто из его окружения не звонил. За одним исключением. Звонила Лена. Почти каждый день. И каждый раз говорила одно и то же.

— Одумайся, Громов, пока не поздно, — строго произнесла Лена, позвонив ему и в этот вечер. — На меня дерьмо льется до сих пор.

— У тебя была другая ситуация, — сухо отвечал Громов, одной рукой придерживая мобильный, а другой насыпая собачий корм в большую миску. — Ты меняла гражданство и выступала под польским флагом, а я гражданство не менял. Я завершил карьеру. Я свободный человек.

— Да им похуй, Женя! — взбесилась Лена, не выдерживая такого напускного хладнокровия своего собеседника. — Они всё забыли, всё! Забыли твою спину, забыли…

— Мне плевать.

— А на Таню тоже плевать? Она сдуру полезла защищать тебя и теперь огребает не меньше твоего!

— Куда она полезла? — не понял Громов, убирая корм и выпрямляясь. — Что случилось?