Между нами только ночь

Острова поднимались и поднимались вокруг, они проплывали мимо нашего корабля, увлекая Сашу за собой. Сначала он стоял поодаль, словно не хотел стать частью этого архипелага. Потом медленно повернулся и пошел островам навстречу, волнуя застывшее море, туда, в темную вечную ночь. И вскоре видно было только сплошную горную гряду, тающую во мгле, и пару огоньков, которые долго плыли за кормой, пока и они тоже не погасли. Сначала один, потом второй.

Мы погрузились в холодный белый туман. Исчезло всё: небо, море, корабль, мы сами-то живы? Я протянула руку и почувствовала теплое плечо Лёни.

Когда мы сходили на берег, наш старый кэп попросил заполнить анкету – как нам понравилась его развалюха. Лёня на всё ответил: exellent, и только жилищные условия отметил: good.

Это случилось будущей весной на Пасху в конце апреля. Сашина сестра Таня рассказывала мне:

– Санька позвонил: “Давай, – говорит, – приезжай”. Я в субботу утречком полпятого села в Кинешме на автобус. Приезжаю – около шести обычно еще темно, звонишь, перебудишь всех, Федька заорет. А тут подхожу, свет во всех окнах. Удивленная, поднимаюсь – он уже одетый. “Куда это в такую рань?” Я подарки достаю – соленостей и вареньев, он так радостно их всегда принимал. Маринованных помидоров полбанки съедал в один присест. А тут: “Ладно, ладно, я скоро приду”. В Измайловском парке вернисаж. Мальчишки из Нижнего, Саня у них покупал иконки, картины, что-то хорошее привезли.

Мы с Лександрой – кофеек, ждем его, вдруг он звонит по мобильнику: “Мне плохо стало. Я тут возбудился, но по-хорошему! Чего я купил, я еще такого не покупал!”

Вот он зарадовался, и ему в голову ударило. Пришел домой: “Ну, всё, – говорит, – девчонки, картину купил – никогда такой не попадалось!” А самого бьет озноб, мы его одеялами накрыли, вызвали “скорую”. Он: “Да не надо «скорую», пройдет”. С врачами не особо ладил, а у него гипертоническая болезнь. Определили криз. Но, видимо, была аневризма в связи с обилием положительных эмоций. Саня так нам и заявил: “Кто от жадности, от злости погибает, а я – от радости!”

Леонид Болеславович, муж-то Зои Ивановны, профессор, сказал: “Надеяться только на чудо”. Вот мы и надеялись обе.

Ровно неделю Саша лежал в реанимации. К нему никого не пускали, пока Лёня Тишков, как врач врача, попросил зав. отделением пропустить жену и сестру.

Тот сказал:

– Я боюсь ту черноволосую женщину. Она сидит и чего-то бормочет ему низким голосом… по-грузински. Они что, грузины?

– По-французски, – ответил Лёня. Она по-французски с ним говорит. Он же ее слышит, понимает…

У Саши как раз спала температура. Ой, хорошо, мы думали.

И надеялись, надеялись.

В храме святителя Николая Мирликийского в Толмачах около Третьяковской галереи отпевали нашего Сашу ликующей песней:

– Христос Воскресе!..

– Да веселятся небесная, да радуются земная, яко сотвори державу мышцею Своею Господь, попра смертию смерть…

– Пасха красная, Пасха, Господня Пасха! Пасха всечестная нам возсия! Пасха! Радостию друг друга обымем! О Пасха! Избавление скорби, двери райские нам отверзающая!..

А на кладбище одновременно с Сашей хоронили генерала. Оркестр играл марши, солдаты палили из ружей.

– Правда, Сане понравилось бы, – сказала Саша, – что его салютом провожают?

В ночь на сороковины тетке Але, той самой, чьи первые часы племянник разобрал на винтики с колесиками, приснился сон, что он заходит в ее старый еще дом, замерз – с улицы. “А я как раз борщ наварила, – она говорит, – в огромной кастрюле. Вот он к этой кастрюле – нюхает прям: «Ой, хочу, хочу!»”

Они с Таней собрались и поехали в Москву, борщ варить. То думали: ехать – не ехать? А после этого сна решили: едем! Сели на автобус, приехали, наварили борща и давай всех борщом кормить, люди после работы приходили. Ели и слушали, что это Саша борща попросил.

А на стене над диваном висела та картина, какая коллекционеру Заволокину за всю его долгую жизнь ни разу не попадалась, чего он за пятьдесят с лишним лет не видел никогда и не покупал: обыкновенный деревенский пейзаж на берегу реки, несколько желто-коричневых домов, стоящих рядком, открытый дворик, желтые бельевые веревки, на них полощутся от волжского ветра две простыни. Двумя мазками написана фигурка молодой женщины, рядом мальчик на трехколесном велосипеде.

И воздух, такой легкий прозрачный воздух, какой бывает только на высоких волжских берегах, пронизанный солнцем, ясный, чистый, каким мы легко дышали, когда были детьми.

Я ухожу, как воздух между пальцев