Между Полярной звездой и Полуденным Солнцем: Кафа в мировой торговле XIII–XV вв.

Стоит еще назвать амбру, воскообразные выделения из кишечника кашалота; амбра собиралась на побережье Аравии, она служила общеукрепляющим и стимулирующим средством. Именно на ее основе испанцы в конце средневековья создали новую парфюмерию, отличавшуюся особой стойкостью. Эта самая амбра продавалась на кафском рынке, по словам одного из авторов «руководств по коммерции», шлифованной, наподобие четок[663].

Ввозились также египетская кассия, полезная при опухолях и ангине; сирийские фисташки, снимающие боли в печени; хиосская мастика, бесценная в тогдашней парфюмерии и ароматических воскурениях. Привозились как шлифованные, так и нешлифованные кораллы[664], которые в те времена пили с водой при опухоли селезенки, кровохаркании и слабеющем зрении.

Наконец, через Кафу импортировалось на Север содовое мыло в брусках, упакованное в ткань и ящики. В итальянских коммерческих письмах называлось кипрское мыло[665]. По русским источникам конца XV в.[666] известны «грецкое» и «халяпское» мыло. В первом случае речь шла о моющем средстве, происходившем с греческих островов Восточного Средиземноморья; во втором случае дело касалось мыла из Алеппо (современный Халеб в Сирии). Почти каждый из русских купцов вез с собой из Заморья в Московию в среднем 20 брусков мыла. Этот объем способен был разве что удовлетворить запросы элиты, оставив основную массу населения северных стран довольствоваться местным жидким моющим средством на поташной основе.

Оценивая общий характер южного импорта, нельзя не заметить его гораздо большего ассортимента, который только отчасти предопределялся индустриальным ростом Запада с его потребностями в рынках сырья и сбыта. В основном же широта предложенного импорта продолжала оставаться следствием большей благоприятности естественно-географической среды южных стран, более легкой доступности ископаемых недр и богатства агрокультуры Юга.

I. 4. Фигура купца

Кем же были те люди, которые проделывали столь долгий и сложный «путь из варяг в греки» и обратно, доставляя эти многочисленные товары? Какими устремлениями они были движимы? Здесь едва ли возможен какой-то универсальный коллективный портрет купца того времени. Не совсем подходят утвердившиеся представления, скажем, о русском купце как о некоем курьере, почти «челночном», на свой страх и риск отвозившем отечественный товар в Заморье, там его реализовывавшем и закупавшем иностранный товар[667]. Как не очень-то убеждает образ итальянского негоцианта, действовавшего всеми приемами, включая вооруженное насилие, ради достижения высоких прибылей[668]. Еще одиозней облик татарского торговца, не признававшего никаких правил и условий, всегда склонного к разбою[669].

Этот образ будет слишком отличаться при движении с Севера на Юг. К примеру, едва ли среди возможных типов делового человека, известных исторической антропологии, находилось место уникальной фигуре «северного торговца», с которым вели обмен булгарские купцы, проделывая немыслимый путь из-за Урала, на собачьих упряжках, загружаясь пушниной, заготовленной и обработанной северными охотниками. В Югре, прямо в поле, где совершались «торги», этот «торговец» раскладывал свой товар и уходил, а напротив него покупатель должен был положить свой товар. На следующий день «продавец» приходил и выбирал. Если ему нравился предложенный товар, он его брал, оставляя меха, а если – не нравился, забирал свою пушнину обратно, не тронув чужих вещей[670]. Так, без денег, без цен, даже без привычных торговых рядов, за которыми бы рядились покупатель и продавец, совершался обмен на Севере в XIV–XV и даже в XVI вв.[671] Вероятно, таким же образом вели торг и те русские купцы, которые отваживались на встречные поездки в Сибирь, как например, безымянные устюжане, ездившие в конце XV в. в Тюмень[672].

Совершенно иной тип предпринимателя представлял собой новгородский ушкуйник[673], потомок варяга по темпераменту и стилю поведения. Соединяя в одном лице функции купца и разбойника, пиратствовавшего на Волге на своих ладьях с устрашающей медвежьей головой на носовой части судна – оскуй или ушкуй, он был стихийным отрицанием нарождавшегося монополизма Москвы.