Между синим и зеленым [сборник]

Шампанское пузырится в фужерах, тускнеющий салют бьется о края и погибает. Я слежу за пузырьками и улетаю с ними в пьяную неизвестность.

– Много не пей. Ты за рулем, – имитирует заботу Оксана.

Она вообще хорошо имитирует. Ей хочется, чтобы я чувствовал себя мужчиной. За ежемесячное пособие она готова уделять внимание, терпеть мои недостойные выходки, вроде встань туда или сделай то.

Я до сих пор не знаю, где она работает и чем занимается. Мне вообще неинтересны детали чужой жизни. По-моему, говорила, что сидит в обычном офисе и отвечает на звонки. Я же предпочитаю думать, что Оксана библиотекарь или медсестра, скажем. Сегодня я попросил ее стать учительницей. Поганое сегодня настроение.

– Расскажи мне что-нибудь, – просит.

Я терпеть не могу говорить о чем-нибудь. Будь моя воля – вовсе бы с ней не разговаривал, а только любил бы и любил. Ну, изображал, по крайней мере, любовь.

– Ну, расскажи, – все стонет, как маленькая, и, чтобы она замолчала, я занимаюсь главным.

– Ты мой, – шепчет Оксана.

Я бы доплачивал ей премиальные, пусть только не говорит.

– Как на службе? – все не успокоится она.

Таращусь вверх. Черный-черный потолок, лишь в углу бьется отражение торшера. Целый космос надо мной, и кажется, что вот-вот появится Катя и все наконец станет хорошо. Тогда я придумаю что-нибудь и даже выслушаю Оксану, потому что последний разговор, он всегда такой, обязательный и долгий.

Завтра утром идти на доклад. А что докладывать: дети не найдены, родители в панике. Я почти вскакиваю с постели, надо-надо продолжать, но Оксана жмется и просит: еще.

Все преступления совершаются из стремления стать счастливым. Так пусть же мы будем счастливы. Надо позвонить Гнусу, может быть, он хоть что-то нарыл. Хотя что он может нарыть. Сейчас отделаюсь от Оксаны, проведу ночную отработку, побеседую с местными, подниму агентуру.

– Будешь моим агентом? – спрашиваю.

– Агентом? – смеется Оксана. – Как Джеймс Бонд?

– Что-то вроде.

– Ты мой Джеймс Бонд, – снова лезет она.

Сколько-то плавимся в вынужденной близости, пьем шампанское.

– А как там Гриша? Расскажи мне о Грише. Ты никогда о нем…

И тут я вспоминаю о Грише. Представляю, как не может уснуть, переворачивает без конца подушку, жмется к стенке, стягивает простыню. И все потому, что отец, призванный теперь быть рядом, сам стремится куда-то уйти. А куда идти, и податься не к кому. Что я могу рассказать? Что она вообще может знать о Грише.

– Никогда! Никогда не спрашивай о моем сыне, поняла?

– Я только хотела…

– Ты меня поняла?

– Поняла, – отвечает Оксана, сползая под одеяло.

– Ты ничего не понимаешь. Ты вообще не должна спрашивать о нем!

Я лью остатки шампанского и все говорю что-то обидное, будто Оксана в чем-то виновата, будто она должна была раствориться в этой чертовой вселенной, которая не спрашивает на самом деле, кто ей нужен, а забирает первого встречного или того, кто сам готов оказаться в ее огромных космических лапах.

Завтра отправлю эсэмэску с извинениями. Она ответит как всегда: «Приезжай».

Гриша спит, прижав к груди Плюху. У него дергается правое веко, что-то бормочет сквозь сон, нечто схожее с понятным «мама». Я поправляю одеяло, целую в лоб – чмокает губами, вздыхает тяжело, и в этом вздохе вся моя жизнь.

– Иди ешь, – шепчет мать, приоткрыв дверь.

– Не хочу.

– Я уже разогрела. Не хочет он.

Спорить бесполезно. Если мать дома, она командует парадом, в котором ты простой солдатик, замыкающий строй, чеканящий шаг под менторский барабанный бой.

Сидим молча. Я нехотя вожу ложкой и, словно в детстве, жду, когда мать начнет считать до трех. Раз-два-три (отбивает дробь), с хлебом ешь и прожевывай. Кто долго жует, тот долго живет.

И так хочется долго жить. Но мать ничего не говорит.

«Ну, давай: за маму, за папу». Да хоть за кого, брось хоть что-нибудь.

Важно перебирает спицами, и, судя по конструкции вязки, скоро у Гриши появится новый свитер.

– Ходили в зоопарк?

Мать кивает.

– Понравилось?

Она изображает все-таки счет петель, а я разглядываю жижу супа и не знаю, что делать. Сегодня лучше не говорить. Глотаю ложку за ложкой и все норовлю ударить о край тарелки до булькающего звона – мать раздражает этот звук. Специально крошу хлеб в тарелку, чтобы бульон пропитал мякоть, смягчилась зачерствелая корочка.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

Мою посуду. Вода жужжит, шумит и жалобно посвистывает кран. Стонет и стонет, надо бы собраться и починить, что ли.

– Спокойной ночи, – говорю, дожидаясь прощального ответа.

Мать все молчит, сосредоточившись на свитере. А потом заявляет:

– Гришу нужно отдать в садик.

– Зачем? – н е понимаю.

Матушка оставляет спицы. Смотрит на меня в упор, и я, как школьник, отвожу взгляд, будто нашкодил в классе, завалил четверть и пытаюсь теперь как-то оправдаться.

– А затем, дорогой мой сынок, что детям нужно ходить в сад. Особенно если у этих детей нет нормальных родителей.

Она ждет, когда стану выкручиваться, убеждая, что отец я нормальный, просто сегодня опять случилась тревога, и вообще – надо понимать, что я не работаю, а служу, а интересы государства выше интересов семьи. По крайней мере, так считает руководство.