Между СМЕРШем и абвером. Россия юбер аллес!

Отставив пустой бокал, Штарк достал из внутреннего кармана серого форменного френча серебряный портсигар — предложив сигарету собеседнику (тот отказался), закурил и озабоченно заметил:

— Насколько мне известно, в Либаве уже действует в течение длительного времени вражеский передатчик.

— Да, это так. Но здесь, по словам Рейнеке, наметился некоторый прогресс. Вчера он сообщил, что гестапо вышло на след городской подпольной организации.

— Я должен обстоятельно побеседовать с Кротом и Феликсом (это была агентурная кличка Дубовцева). Где я могу это сделать?

— Ваш рабочий кабинет находится в этом же здании в противоположном крыле. Проживать будете тоже здесь — на втором этаже. Обер-лейтенант Лютцов вам все покажет. Еще коньяку?

— Нет, благодарю. У меня к вам маленькая просьба, герр Роде: пригласите агента Яковлева к восемнадцати часам.

— Одного Яковлева?

— Да. С его напарником я побеседую завтра. Что касается Яковлева, то мне придется сообщить ему весьма неприятное известие…

* * *

Накануне вечером у Штарка состоялся большой и долгий разговор со своим шефом Скорцени. Они детально обсудили окончательные аспекты предстоящей операции в Нью-Йорке; в конце беседы Скорцени протянул помощнику синий телеграфный бланк. Пробежав его глазами, Штарк задумчиво произнес:

— Дилемма… Сказать сразу или не сообщать вообще — я имею в виду, до окончания операции?..

— Ты, Эрих, словно читаешь мои мысли. Я тоже думал об этом…

— И что же?

— Мы ему скажем сейчас — вернее, завтра. Ты сам по прибытии в Либаву передашь Яковлеву эту телеграмму. Ну, и как положено в таких случаях: соболезнования от командования и все прочее…

Сообщение на почтовом бланке, которое час назад передали Скорцени, было предельно лаконичным:

«Полевая почта 14/127. Лейтенату Хольту О. Эриху. С глубоким прискорбием извещаем, что 28.12.44 г. при налете американской авиации ваша супруга Ева Мария Яковлефф-Клост погибла. Ваш сын Александр не пострадал и в настоящее время находится в городском приюте для детей-сирот по адресу… Мужайтесь. С нами бог. Бургомистр г. Вюртберг господин К. Шмидт».

— Я говорил по телефону с этим Шмидтом. Там у них разыгралась настоящая трагедия: две трети городка уничтожено. Свиньи-американцы не смогли прорваться к фабрике вооружений под Мюнхеном и весь свой бомбовый груз сбросили на Вюртберг.

— Для сегодняшней Германии трагедия из рядовых, — заметил Штарк.

— К сожалению, ты прав. Так вот: родственники Евы Клост тоже погибли, а восьмимесячный ребенок остался жив каким-то чудом. Сейчас его перевезли в Аугсбург — вот адрес приюта.

— Таким образом, господин оберштурмбаннфюрер, заложник в лице ребенка у нас остается…

— Вот именно! Если бы он погиб вместе с матерью, было бы целесообразно до поры до времени скрыть этот факт от Яковлева. А в данном случае, как это ни цинично звучит, мы только выигрываем: янки убили его жену.

— Что, по логике, не может не возбудить в Яковлеве чувство ненависти к американцам.

— А ненависть к врагу не самый последний стимул — особенно в предстоящей операции… — философски заметил Скорцени. 

Глава 6. Печальное известие

30–31 декабря 1944 года, г. Лиепая

Яковлев А. Н., агент Крот

После непродолжительной беседы со Штарком я медленно вышел из подъезда, миновал шлагбаум на въезде в абверкоманду и в нерешительности остановился. Немец предложил подвезти меня до плавбазы, но я отказался. Во-первых — это недалеко; кроме того — спешить мне было абсолютно некуда. На душе я ощущал какую-то пугающую пустоту. И осталась ли во мне эта самая душа? Не знаю…

Днем шел густой мокрый снег, но к вечеру небо очистилось, и теперь на меня равнодушно взирала далекая луна. Ее холодный лик всегда будил во мне тревогу и какую-то неосознанную тоску; сейчас эти чувства только обострились. Мне вдруг захотелось громко завыть — да так, чтобы даже лунатикам стало тошно!.. Сознание словно захлестнула мутная волна отчаяния и полнейшей безысходности! Я вдруг отчетливо понял: «Евы больше нет… Ее у меня нет и больше уже никогда не будет! Никогда!..»

— Господин лейтенант, вам плохо? — услышал я будто издалека чей-то голос и оглянулся.

Я стоял посередине улицы, метрах в пяти от шлагбаума, и часовой — совсем еще молоденький солдатик в длиннополой шинели — подошел ко мне и озабоченно повторил:

— Вам плохо?

— С чего вы взяли, рядовой? — спросил я в недоумении, когда до меня наконец-то дошел смысл вопроса.

— Ну… Извините. Я подумал… Вы так стоите уже несколько минут, и мне послышалось… Вы застонали… — произнес он смущенно.

— Да нет, со мной все нормально.