Между строк (СИ)

Но все произошло слишком быстро. Не успел он поймать взглядом разлетевшиеся по подворотням страницы, не успел он в полной мере осознать случившегося ужаса, как Куэрда уже схватил его за руку и потащил куда-то. Северино подчинялся по одной простой причине — он слабо понимал, что происходит, и вместо темных улиц и переулков Севильи, он видел белые страницы, утопающие в потоках воды, грязи и помоев. Исчезающие из его жизни — навсегда, гонимые удивительно холодным для этого времени года ветром.

Наверное, если б у него было больше времени, чтобы осознать ситуацию, он бы кричал — до тех пор, пока не сорвал бы глотку, и плевать на конспирацию. Так что молчал и не открывал лица он в присутствии Агаты не потому, что канатоходец попросил его об этом, и уж конечно не потому, что он избрал тактику быть благоразумным. А просто потому, что его не привыкшее к быстрым переменам сознание находилось в абсолютном ступоре и шоке.

Немного пришел в себя Северино, когда внезапно (действительно внезапно, потому что едва ли он слышал, о чем говорят брюнетка Агата и циркач — он все еще видел пропадающие в вечности страницы, выгрызающие своим исчезновением целые куски из сердца капитана) он осознал, что его целуют.

Нет, не так.

Миг — и Флав был на расстоянии вытянутой руки. Следующий миг — и его лицо на той дистанции от лица Северино, уже на половине которой мозг капитана обычно начинает бить тревогу, заставляя его отстраняться, а руки обвивают его шею. Третий миг — ощущение губ на губах. Это случилось именно так, без любых, даже самых кратких мгновений между.

Сказать, что в голове Северино случилась революция — значит ничего не сказать. За те пятнадцать лет, что он жил без Фрэнка, он целовался то считанное количество раз, которое реально было бы изобразить пальцами одной руки. Неверным было бы утверждать, что он не пытался найти себе любовника. Неверным было бы также сказать, что у него их не было. Были — правда, так же, как и поцелуи — считанные. До тех пор, пока капитан (который еще тогда капитаном не являлся) не уяснил для себя полную бесполезность происходящего.

Он целовался, как машина, он занимался сексом, как машина, он говорил людям заученные и ничего не значащие пустые фразы. Он пытался разжечь в своем сердце огонь снова, насильно заставлял себя думать о мужчине, с которым провел прошлую ночь, даже писать ему письма, которые после пары строчек он в сердцах рвал и бросал в огонь.

Это было похоже на то, как он еще в юности он понял, что близость с женщиной не в состоянии доставить ему удовольствие. Пару раз он по наущению коллег-матросов воспользовался услугами женщин нетяжелого поведения — лишь для того, чтобы сделать для себя окончательный и бесповоротный вывод: да, он без труда получает разрядку, но при этом не в состоянии получить удовлетворение. Тогда он решил, что, по-видимому, секс, как и алкоголь — просто не для него. До Фрэнка он даже не представлял себе, что его может привлечь мужчина. Ну а после… он хорошо помнил свой последний раз. Ощущая трудно сравнимую с чем-либо пустоту внутри, он встал, оделся и в абсолютном молчании вышел прочь — и больше никогда не виделся с этим человеком. Это оказалось несложно, поскольку у них была договоренность только на одну ночь — это должно было помочь сбросить напряжение и расслабить обоих.

Напряжение не только не сбросилось, оно стало еще ощутимее. Северино почти мог чувствовать на языке вкус золы от безэмоциональных холодных поцелуев. Тело расслабилось, это правда, только душа беззвучно кричала: “Зачем все это, зачем? Я ведь не люблю его!”. С тех пор капитан прекратил любые попытки сближения с людьми даже до уровня дружбы, не говоря уж о том, чтобы открыть кому-либо душу или тело, сочтя себя человеком, которому, видимо, это просто не нужно. Зачем заставлять себя, если ничего хорошего из этого не выходит? Да и отталкивающая внешность помогала немало.

Так вот, в голове капитана в момент поцелуя случилась революция — за долгие годы он успел отвыкнуть от ощущений хотя бы на йоту ближе, чем рукопожатие. Именно поэтому он толком не ответил на поцелуй, едва раскрыв губы — просто не успел сообразить, хочет он отвечать или нет.

— Моему любовнику уже ничто не повредит… — прошептал он едва слышно, с трудом ворочая языком. Губы, казалось, одеревенели, но одновременно и пылали от жаркого поцелуя канатоходца. — Он пятнадцать лет как покинул этот мир…

В следующий миг вернулась хозяйка, и Куэрда ушел с ней. Еще некоторое время капитан так и стоял, торча посреди комнаты, как одинокое дерево в поле, и лишь когда его понимание догнало произошедшие события, он “отмер”, начав приводить себя и сумку хоть в какой-то порядок. Первым делом он снял мокрые вещи и развесил их, оставшись с голым торсом. Сел в кресло, налил себе вина, и лишь затем открыл сумку. Ему казалось, точно он лекарь, который открывает огромную рваную, и, скорей всего, смертельную рану, чтобы прочистить ее и прополоскать настоем из трав, избавив человека хотя бы от части мучений — открывать сумку было так же страшно.