Межконтинентальный узел

— Ты мне кино рассказал, Саша, — заметил Славин. — Почему сценарий не пишешь?

— А дела кто за меня будет вести? Это только обалдуи считают, что литературой можно в свободное от работы время заниматься, а она, литература-то, ох какая работа, что там каторга, Виталик…

— Чем ты объяснишь его падение, Саша? — спросил Славин. — «Водку пил, с женщинами гулял» — это все, конечно, плохо, но мало ли людей этим грешат, а шпионами не становятся?

— Ему генерала не дали, вот в чем дело… Зависть… Нет ничего страшнее зависти, дорогой мой человек… Моцарт и Сальери, вечная тема… Зависть рождает злобу, отчаянье, страх… Но при этом ощущение собственной исключительности… Он ведь и в том, что про пьянку на суде особенно нажимал, тоже свою вел линию, к потомкам, так сказать, обращался, да и к нам, смертным: с кем, мол, не случается, оступился, повинную голову меч не сечет, пощадите… Не в одни ворота играл на процессе, он туда и сюда норовил гол засадить… Хитрил он, Виталий, до последнего момента хитрил. Был человеком ловким, но недалеким, он не был интеллигентом, Виталий, хоть и академию кончил. Ненависть родилась в нем, темная ненависть, то есть зависть. Сел бы за книги, погрузился в историю, искусство, науку, заявил бы себя светлой головой — и получил бы свою звезду, никуда бы она от него не делась… «Чем он меня лучше?!» Да тем он тебя лучше, что талантливее и умнее… А в этом себе только благородный человек может признаться… И добрый… Вот в чем штука-то, — вздохнул Васильев, — о многом в этом кабинете думается, Виталий, ох как о многом…

— Послушай, Саша, — задумчиво спросил Славин, — быть может, вопрос покажется тебе несколько бестактным, все же ты вел дело, так что, если не хочешь, не отвечай… Но меня вот что интересует: тебе Пеньковский все отдал?

— Конечно, нет, — убежденно сказал Васильев. — Свои здешние связи, даже приятельские, он упорно скрывал… И заграничные приключения, убежден, тщательно редактировал… Что ты хочешь, борьба за жизнь… Это штука сложная, особенно если сидишь в четырех стенах и небо видишь в мелкую решетку…

— А почему он скрывал своих московских знакомых?

— Думаю, боялся показаний…

— Допускаешь, что какой-то свой крайне важный русский контакт он сумел от нас скрыть?

— Вполне допускаю.

— И ничего нельзя было сделать, чтобы добиться исчерпывающих показаний?

Васильев кивнул на свой стол:

— Садись, попробуй.

— Видимо, понимал, что если он сам — это одно дело, а когда преступная группа — тут уж пощады ждать не приходится, так?

— Скорее всего, именно так… Если идти по его логике… Но ведь это почти невозможно — идти по логике изменника. Даже Гоголь с Андрием не очень-то управился, пришлось его измену играть через трагедию Бульбы… А дочки короля Лира? Они ведь мыслили никак не категориями изменниц, каждая кроме обиды на отца имела свой резон. Заметь себе, в литературе еще никто образ изменника не написал. Видимо, это не под силу писателю, он живет моральными категориями, а злодейство и доброта несовместимы, против этого постулата не возразишь…

— Значит, допускаешь мысль, что Пеньковский скрыл сообщника?

Васильев пожал плечами, снова вздохнул:

— В этом кресле, Виталик, и не то можно допустить… Послушай с мое, что они тут несут, погляди в их глаза — господи, какая пропасть, дна не видно, тьма, жуть… Конечно, допускаю… Ты ведь Кулькова имеешь в виду? Геннадия Александровича?