Межконтинентальный узел

Я правильно делал, что верил и верю Славину. Если перестать верить друзьям, надо стреляться. Если у него что-то не с р а б о т а л о и случилось непоправимое - а ведь он везучий, баловень судьбы, - это может обернуться для него жизненной катастрофой; пятьдесят шесть - это тебе не тридцать, когда можно начать жизнь с нового листа..."

Степанов явственно представил его лицо, яйцеобразный череп, сведенный толстыми морщинами. У Бемби, когда Надя привезла ее из родильного дома, головка была в таких же морщинках. И черный чуб на макушке. Надя потом очень следила за волосами дочери... "Какая ерунда лезет в голову, - одернул себя Степанов, и снова мысли его вернулись к Славину. - Ведь он знает мой здешний телефон. Отчего не позвонит? Он же понимает, каково мне сейчас. Нет, лучше не думай об этом, - сказал себе Степанов. - О чем угодно думай, только не о том, что произошло. А попробуй! Сколько в твоем мозгу миллиардов клеток? И в них заложена информация; вот ею они и живут; теперь они твои владыки, а ты их подданный. Все. Точка. Заставь эти чертовы клетки переключиться на что-то другое. Заставь!" - взмолился Степанов, глядя на Кузанни, метавшегося по номеру, как разъяренный бык на Пласа де Торос в Памплоне после того, как его раздразнили афисионадо красными платками во время традиционной утренней пробежки...

Почему-то именно об этом празднике Сан-Фермина, который так п о н я л Хемингуэй, Степанов думал, когда висел в воздухе над Северным полюсом в маленьком "Антоне-два". Кажется, это была дрейфующая станция четырнадцать, а может, пятнадцать, какая разница? РП [руководитель полетов] Данилыч получил по рации на "подскоке" [ледяное поле рядом с дрейфующей станцией] приглашение от ученых прилететь попариться в бане: "Наш повар - он из "Асто-рии", гений кулинарного искусства - сделал сказочные табака с чесночным соусом! Как-никак День космонавтики! Пятнадцать минут лета, ребята!"

И Данилыч, элегантнейший "Фанфан-Тюльпан", принял приглашение, благо ни один самолет с материка в ближайшие сутки не ожидался - там пурга, нет видимости...

Табака были действительно сказочными, такими же сказочными, как и баня, вырубленная во льду, обложенная оцинкованным железом и зашитая досками. В этой бане Степанов вспомнил отца, когда тот рассказывал, как в Москву в тридцатые годы прилетел министр иностранных дел Франции Лаваль - в ту пору ходил в прогрессистах; прием в посольстве ошеломил роскошью; наркоминдельцы думали, чем и как ответить французам, собрали стареньких кулинаров, которые еще в "Яре" готовили; те и предложили ответить "жареным мороженым": посредине блюда сливочное, фруктовое и шоколадное мороженое, а вокруг плеснуть немного спирта - феерия, горит мороженое! А потом он вспомнил, как отец, когда его только-только привез домой полковник Мельников, с трудом передвигаясь, опираясь на трость (было это двадцать девятого апреля пятьдесят четвертого года), подошел к телефону - квартира после его ареста стала коммунальной, поэтому соседи потребовали вынести аппарат в прихожую, - набрал номер парткома (помнил ведь, все годы помнил!) и спросил, когда он сможет внести взносы платил сам себе ежемесячно по двадцать копеек из тех двадцати рублей, которые Степанов - по крутым правилам тех лет - имел право отправлять ему во Владимир... И слова отца навсегда врубились в память Степанова: "Я всегда верил, что позвоню тебе, Иван Прохорович. Видишь, не зря верил..."

...Когда Данилыч, поглядев на свои громадные, тридцатых еще годов, часы, сказал, что пора возвращаться на "подскок", они поднялись в безоблачное небо на "Антоше". Через минуту после того, как самолет начал набирать высоту, с льдины неожиданно потянуло белое облако; Данилыч недоуменно поглядел вниз: на том месте, где только что стоял самолет, медленно расходилась дымная трещина и упругое белое облако, словно ядерный взрыв, быстро поднималось в голубое небо, расходясь упругим грибом, закрыв за минуту всю станцию - белым-бело, ни зги не видно...

- Ну и ну! - покачал головой Данилыч. - Хороши бы мы были, опоздай на минуту! С меня бы голову снесли: "бросил "подскок", "самоволка" и все прочее...

Из кабины высунулся второй пилот и, сняв наушники, крикнул Данилычу:

- Наш "подскок" тоже порвало! Видимость нулевая! Куда же нам садиться?! И там все закрыто, и здесь!

- Выдержка, - словно бы самому себе, негромко сказал Данилыч, и Степанов заметил, как лоб старого пилота начал покрываться мелкой испариной. - Выдержка и еще раз выдержка!

- У нас топлива на полчаса! - крикнул второй пилот. - Что будем делать?! В торосы врежемся, кранты колеса!

- Выдержка, - с тихой отчаянной яростью повторил Данилыч. - Только выдержка!

Он был очень похож на героев Хемингуэя, наш Данилыч, - такой же мужественный и добрый; Хемингуэй писал человеческие э т а л о н ы, которые потом стали общечеловеческими характерами, - вот в чем его гениальность... 2