Межзвездный скиталец

They then took away Luigi Polazzo, a San Francisco hoodlum, the first native generation of Italian parentage, who jeered and sneered at them and challenged them to wreak their worst upon him.	Затем они избили Луиджи Полаццо из Сан-Франциско, американца первого поколения от родителей итальянцев, который глумился и издевался над ними и довел их до белого каления.
It was some time before Long Bill Hodge mastered his pain sufficiently to be coherent.	Не скоро удалось Долговязому Биллю побороть боль настолько, чтобы быть в состоянии произнести несколько связных слов.
"What about this dynamite?" he demanded. "Who knows anything about dynamite?"	-- Что с динамитом? -- спросил он. -- Кто знает чтонибудь о динамите?
And of course nobody knew, although it had been the burden of the interrogation put to him.	Разумеется, никто не знал, -- а это был главный вопрос, поставленный ему мучителями.
Luigi Polazzo came back in a little less than two hours, and he came back a wreck that babbled in delirium and could give no answer to the questions showered upon him along the echoing corridor of dungeons by the men who were yet to get what he had got, and who desired greatly to know what things had been done to him and what interrogations had been put to him.	Почти через два часа вернулся Луиджи Полаццо; но это был не он, это была какая-то развалина, бормотавшая что-то бредовое и не умевшая дать ответа на вопросы, гулко раздававшиеся в длинном коридоре карцеров, -- вопросы, которыми осыпали его люди, ждавшие своей очереди и нетерпеливо желавшие знать, что с ним сделали и какому допросу его подвергли.
Twice again in the next forty-eight hours Luigi was taken out and interrogated.	В ближайшие сорок восемь часов Луиджи два раза водили на допрос.
After that, a gibbering imbecile, he went to live in Bughouse Alley.	После этого уже не человеком, а какимто бормочущим идиотом его отправили на житье в Аллею Беггауза.
He has a strong constitution. His shoulders are broad, his nostrils wide, his chest is deep, his blood is pure; he will continue to gibber in Bughouse Alley long after I have swung off and escaped the torment of the penitentiaries of California.	У него крепкое телосложение, широкие плечи, широкие ноздри, крепкая грудь и чистая кровь; в Аллее Беггауза он еще долго будет бормотать околесицу после того, как я буду вздернут на веревку и избавлюсь таким образом навсегда от ужасов исправительных тюрем в Калифорнии.
Man after man was taken away, one at a time, and the wrecks of men were brought back, one by one, to rave and howl in the darkness.	Заключенных выводили из камер поодиночке, одного за другим, и приводили обратно какие-то развалины, обломки людей, бросая их, окровавленных, в темноту, где им предоставлялось сколько угодно рычать и выть.
And as I lay there and listened to the moaning and the groaning, and all the idle chattering of pain-addled wits, somehow, vaguely reminiscent, it seemed to me that somewhere, some time, I had sat in a high place, callous and proud, and listened to a similar chorus of moaning and groaning.	И когда я лежал, прислушиваясь к стонам и воплям и к безумным фантазиям свихнувшихся от мучений людей, во мне смутно просыпались воспоминания, что где-то, когда-то и я сидел на высоком месте, свирепый и гордый, прислушиваясь к такому же хору стонов и воплей.
Afterwards, as you shall learn, I identified this reminiscence and knew that the moaning and the groaning was of the sweep-slaves manacled to their benches, which I heard from above, on the poop, a soldier passenger on a galley of old Rome.	Впоследствии, как вы в свое время узнаете, я осознал это воспоминание и понял, что стоны и вопли исходили от рабов, прикованных к своим скамьям, и что я слушал их сверху, с кормы, в качестве воина-пассажира на галере Древнего Рима.