Мезонин поэта

Долгожданное чтение состоялось 5 ноября «во второй комнате квартиры гр. А. П. Толстого, влево от прихожей, — указывает Данилевский. — Стол, вокруг которого на креслах и стульях уселись слушатели, стоял направо от двери, у дивана, против окон во двор. Гоголь читал, сидя на диване». В числе собравшихся мемуарист называет И. С. Аксакова, С. П. Шевырева, И. С. Тургенева, Н. В. Берга и других писателей, актеров М. С. Щепкина, П. М. Садовского, С. В. Шумского. Это чтение стало последним публичным выступлением Гоголя, и он готовился к нему очень сосредоточенно.

На удивление Тургенева, «далеко не все актеры, участвовавшие в «Ревизоре», явились на приглашение Гоголя; им показалось обидным, что их словно хотят учить! Ни одной актрисы также не приехало. Сколько я мог заметить, Гоголя огорчил этот неохотный и слабый отзыв на его предложение… Известно, до какой степени он скупился на подобные милости».

Однако увлекшись чтением, Николай Васильевич вошел во вкус и произвел на слушателей потрясающее впечатление «чрезвычайной простотой и сдержанностью манеры, какой-то важной и в то же время наивной искренностью, которой словно и дела нет — есть ли тут слушатели и что они думают. Казалось, Гоголь только и заботился о том, как бы вникнуть в предмет, для него самого новый, и как бы вернее передать собственное впечатление. Эффект выходил необычайный… С каким недоумением, с каким изумлением Гоголь произнес знаменитую фразу Городничего о двух крысах… «Пришли, понюхали и пошли прочь!» — Он даже медленно оглянул нас, как бы спрашивая объяснения такого удивительного происшествия. Я только тут понял, как вообще неверно, поверхностно, с каким желанием только поскорей насмешить — обыкновенно разыгрывается на сцене «Ревизор».

Тем же восхищением проникнут и рассказ Данилевского о неподражаемом гоголевском исполнении монологов Хлестакова, Ляпкина-Тяпкина и особенно сцены между Бобчинским и Добчинским. «У вас зуб со свистом», — произнес серьезно и внушительно Гоголь, грозя кому-то глазами и даже пришептывая при этом, будто у него свистел зуб. Неудержимый смех слушателей изредка прерывал его… Чтение под конец очень утомило Гоголя…»

Тем не менее он не ограничился только этим авторским «показом», а через несколько дней «опять явился в театре (в ложе позади других) посмотреть, как исполняется пьеса после его замечаний». Но ему уже сильно неможилось. На третий день после чтения «Ревизора», 8 ноября, Гоголь навестил только что перенесшего опасные операции М. Н. Загоскина, который, по словам сына, «нашел в нем большую перемену как в физическом, так и в нравственном отношении и вместе с тем пришел к убеждению, что наш великий писатель несомненно должен быть сериозно болен».

…Он и сам чувствовал это. И спешил. В двух типографиях печатались его книги; на круглом столике посредине комнаты громоздились корректуры; Гоголь вычитывал их тщательно, снова и снова отыскивая погрешности слога, вымарывая безжалостно все неясное, неточное, поспешное. Надо было успеть до весны выдать в свет полное собрание своих сочинений, чтобы скорее уехать на юг, в Одессу, к теплому морю, к солнцу.

Но как уедешь, когда здесь, на Никитском бульваре, в сумрачном доме Толстого, прячет он под доской конторки главное — «Мертвые души, второй том». Совершенно законченный и переписанный набело в синих тетрадях, схваченных бечевкой. Прячет от себя и людей, хотя сын декабриста Е. И. Якушкин сообщает в письме от 16 ноября 1851 года, что в эти месяцы «Гоголь собирается печатать 2-й том «Мертвых душ», который окончен совершенно и который он уже читал у Назимова».

Читать-то читал, и не у одного Назимова, а вот все не решится выпустить из рук итог труда последних трех с половиной лет, ибо на улице, в церкви, в гостиной складывается в его голове другая книга, прежняя, насмешливо-жуткая. И несутся в захолустный Ржев, к отцу Матвею длинные покаянные письма.

И терзает себя художник постами и молитвами, силясь изгнать беса сомнения.

Его видели на коленях у алтаря плачущим. На паперти — торопливо раздающим милостыню нищим и кликушам и просящим у них прощения за что-то. У ворот Преображенской больницы, обители безумных, и в Оптиной пустыни, у старцев-отшельников… Когда темнело, он поднимался к графине Толстой, чтобы стоять с ней вечерню и класть перед образами покаянные поклоны. Ночами просиживал над евангелием, писал «сочинение о божественной литургии», раздавал знакомым листки с молитвами.

Странно было видеть таким автора «Ревизора» и «Мертвых душ», и ползли по Москве глухие слухи о неизлечимой душевной болезни Гоголя. Злорадствовали враги, печально вздыхали друзья. А между тем здоровье Николая Васильевича несколько улучшилось; он вновь принялся за работу и даже затеял у Кошелевых на Поварской небольшую музыкальную вечеринку — хотел угостить приятелей народными украинскими песнями, переложенными с его голоса на ноты одной из дочерей С. Т. Аксакова.