Мезонин поэта

Вечер назначили на воскресенье 27 января 1852 года. Но в субботу тридцати пяти лет от роду скончалась от тифа Екатерина Михайловна Хомякова. Снежная, метельная выдалась в том году зима, ледяной ветер перехватывал дыханье. До Тверской сквозь сугробы не пробьешься. Гоголь насилу сыскал извозчика. Ворвался к Хомяковым, весь дрожа, с криком: «Погодите! Погодите! Она не умрет, я вымолю ее у смерти!» Потом, забыв запахнуть шубу, погнал извозчика к Страстному монастырю, откуда побежал по бульварам домой и в ознобе слег.

Несколько дней пролежал без сил, с температурой, под одеялами и шубами, все не мог согреться и повторял, как в бреду, что с Екатериной Михайловной для него снова умирают многие, которых он любил всей душой, особенно же брат ее, закадычный ДРУГ — Николай Языков. Наконец постепенно пришел в себя, голова прояснилась, и уже перебрался было с дивана к конторке, как тут заявился преподобный Матвей Александрович в выцветшей рясе.

Вслед за его отъездом с Гоголем началась та «духовная агония», которая повлекла за собой стремительное физическое разрушение.

Доктор Тарасенков подтверждает: «С этих пор он бросил литературную работу… стал есть весьма мало, хотя, по-видимому, жестоко страдал от лишения пищи… и сон умерял до чрезмерности… Это все не могло не обнаружить на его организм сильного действия».

Приближалась развязка.

Слабо потрескивая, догорает на конторке свеча. Колеблется желтый свет лампадки в углу перед образом Николая Мирликийского, чудотворца. В темноте, откинувшись на спинку кресла, Гоголь слушает вой ветра за окном и царапанье сучьев по стеклу.

Мы не знаем, о чем думал, о чем вспоминал он в этот роковой, страшный для себя миг. Нам известно только то непоправимое, что случилось потом.

Тяжело ступая, подошел он к конторке, возможно, задержался взглядом на любимых печатках с ручкой слоновой кости, усмехнувшись про себя, что не к чему будет прикладывать их больше, — и осторожно вытащил связку тетрадей. Кликнув из соседней комнаты Семена, велел растопить печь. Напуганный спросонья мальчик, чуя неладное, плакал, умоляюще шепча: «Не надо, барин! Не надо!» — «Молчи, молчи!» — не попадая зуб на зуб, тоже шепотом отвечал Гоголь и, приоткрыв чугунную заслонку, начал стоймя всовывать между поленьями исписанные тетради.

Ровные строчки корчились в пламени, не желая исчезать, но все же страница за страницей обращались в пепел. И с ними навсегда уходили от нас и наших потомков похожий на масленый блин Петр Петрович Петух, Тентетников, генерал Бетрищев и неузнаваемо преобразившийся Павел Иванович Чичиков. Ах, если бы рукописи и на самом деле не горели!..

Когда огонь принялся пожирать последнюю тетрадь, Гоголь вернулся в спальню, лег на диван и повернулся лицом к стене. Теперь ничто не способно было пробудить его к жизни. Он упорно молчал, отводил слабой рукой пищу и лекарства и лишь едва слышно бормотал в ответ на самые докучливые приставания врачей и близких: «Оставьте меня, мне хорошо».

Время от времени он просил пить и снова погружался в мягкую дремоту.

21 февраля (4 марта по новому стилю), под утро, он проснулся и жалобно вскрикнул. Прикорнувший не раздеваясь у дивана мальчик Семен вскочил и, увидев, что барин его судорожно мечется на постели, весь покрытый потом, бросился за хозяином.

А Гоголь уже ничего не слышал. Задыхаясь, он бежал вверх по скользким ступеням к брезжущему впереди свету. Но ступени оборвались. «Лестницу! — прошептал Николай Васильевич, пытаясь приподняться. — Лестницу… скорее…»

Когда граф вбежал в комнату, все было кончено: Гоголь умер.

25 февраля 1852 года Гоголь был погребен иждивением Московского университета на кладбище Данилова монастыря.

С утра припустил легкий, пушистый снежок; деревья, мостовые, крыши домов переливались и сверкали на солнце голубыми искрами. Ясная, солнечная погода держалась весь день.

Нескончаемая вереница людей тянулась к университету проститься с народным печальником. Встревоженный генерал-губернатор граф Закревский, опасаясь «беспорядков», распорядился закрыть проезд по Моховой и Никитской, отправил туда наряды полиции и чиновников Третьего отделения собственной его величества канцелярии.

Отпевание тела, утренняя и вечерняя панихиды шли под негромкий звон колокола университетской церкви.

Гоголь лежал в гробу в лавровом венке. Камелии, иммортели, лилии рассыпались по скромному черному сюртуку.

Народ все прибывал. Студенты, мелкие чиновники, мастеровые, художники, модистки, дворовые люди приближались к помосту, плакали, молились, целовали желтую холодную руку и, сорвав на память листик венка или лепесток цветка, оставались на площади в ожидании погребения.

Пять профессоров Московского университета подняли гроб на руки и понесли к ожидавшей толпе. Увы, не было среди них ни Погодина, ни Шевырева, ни Константина Аксакова, ни Хомякова. Взбешенные тем, что похоронами распоряжались ненавистные им профессора-«западники», они демонстративно отказались участвовать в траурной процессии.