Мгновенная смерть

Обретаясь в лоджии палаццо Колонна, Караваджо писал всяких незначительных святых. Камилла Перетти устроила его к подонку в сутане Пандольфо Пуччи, который заставлял его работать за скудные харчи. Челядь в доме Пуччи перебивалась зеленым салатом.

Манчини пишет: «Салат на первое, второе и третье, и даже вместо зубочистки». Напиваясь вдрызг с целью забыть о том, как страшно быть молодым художником в городе, куда уже съехались все молодые художники Европы, Караваджо обзывал своего господина «Монсеньором Салатом». Тот факт, что Манчини было это известно, свидетельствует, что сам доктор в юности тоже не отличался примерным поведением.

Разумеется, вскоре Микеланджело улизнул со службы у Камиллы Перетти и Пандольфо Пуччи. С собой в качестве награды он прихватил катыш Болейн. Его интересовала не только шкатулка, которую он наверняка заложил по бросовой цене у какого-нибудь захудалого ювелира. Игра в паллакорду была его второй великой страстью и источником заработка.

Это его грязные ногти появились из-под слоя пепла, оставленного пожаром Контрреформации, — только вместо того, чтобы раскрыться солнцу, подобно бабочке, они хапнули теннисный мячик и проворно спрятали в карман.

Священники-свиньи

Васко де Кирога, первый епископ Мичоаканский, получил приглашение на вновь открывающийся Тридентский собор, переодеваясь в домашнее. Если в 1521 году форпост Священной Римской империи находился там, где в данный момент находилась морда Кортесова коня, то уже в 1538-м ацтеки были погибшей мифической цивилизацией вроде атлантов или гарамантов[111], а их генофонд покоился на дне озера Тескоко или его втянули легкие тех, кто нанюхался дыма от трупов, сожженных после падения Теночтитлана. Мы, мексиканцы, — потомки не мексиканцев, а народов, примкнувших к Кортесу, чтобы свергнуть мексиканцев. В названии нашей страны — только ностальгия и чувство вины.

В том 1538 году, когда епископу Кироге пришло приглашение на Тридентский собор, подписанное и запечатанное Павлом III, пурепеча, давние и ни разу не побежденные враги ацтеков, потерпели поражение от конкистадоров. Война получилась очень гигиеничная, потому что воевала только одна сторона — испанцы. Пурепеча, понимая, что сопротивляться разом всем нациям Месоамерики, впервые объединившимся под огнестрельным командованием испанцев, бесполезно, сдались, не пустив в новых хозяев ни единой стрелы, а их император крестился. В обмен они попросили сохранить целостность государства. Их просьба была исполнена — королевство Новая Галисия, простиравшееся от реки Бальсас до Синалоа, номинально не зависело от Новой Испании на протяжении всего XVI века, — но император и все высокие чиновники и военачальники были вероломно и жестоко истреблены силами предателя Нуньо Бельтрана де Гусмана, второго губернатора Новой Испании и завоевателя Мичоакана. К 1538 году, когда Васко де Кирога получил приглашение в Трент, Гусман, убийца, вор и трус, успел загреметь в тюрьму и, можно надеяться, там мучился.

В те дни форпостом Священной Римской империи была уже не морда Кортесова коня, а обложка экземпляра «Утопии», принадлежавшего Васко де Кироге. Экспансия Европы докатывалась до того места, куда он указывал книгой. «Давайте построим там ювелирную мастерскую», — говорил епископ индейцам, которые так его любили, что называли Тата («дедушка»), и направлял книгу на пустырь. И так рождалась, хоть индейцам (а может, и ему самому) это было невдомек, новая ветвь гостеприимного древа, которым также стремилась и умела быть Священная Римская империя. «А там постройте мне школу. А там госпиталь». Уголок «Утопии». Новая ветвь.

Я пишу и не знаю — о чем эта книга. О чем она повествует. Не только о теннисном матче. И не о медленном таинственном вливании Америки в то, что мы, прискорбно ошибаясь, называем «западным миром»: для американцев Европа — Восток. Возможно, эта книга повествует только о том, как написать такую книгу. Возможно, все книги в мире — об этом. В этой книге, как в теннисе, что-то все время скачет туда-сюда.

Эта книга — не про Караваджо и Кеведо, хотя в ней есть и Караваджо, и Кеведо. А также Кортес, Куаутемок, Галилей и Пий IV. Гигантских масштабов личности, противостоящие друг другу. И все трахаются, напиваются, делают какие-то бессмысленные ставки. Всякий роман неизбежно сбивает спесь с памятника кому-нибудь, поскольку всякий роман, даже самый целомудренный, немного порнографичен.

И тем более эта книга не о зарождении тенниса как популярного вида спорта, хотя корни ее, несомненно, кроются в проведенном мною исследовании истории тенниса по гранту от Нью-Йоркской публичной библиотеки. Я задумался о таких изысканиях, наткнувшись на любопытный факт: первый художник современности был заядлым теннисистом — и убийцей. Наш собрат.