Мгновенная смерть

Внутри Капитанства Марина поджидала первооткрывателя, намереваясь подарить ему то единственное, чем обладала в качестве вольноотпущенной, — свое тело. Полностью обнаженная, она стояла в свете восковой свечи, фитиль которой сделала из собственных волос. Готовность отдаться по доброй воле невероятно распалила конкистадора. Он упал на колени и втянул носом аромат ляжек Малиналли. Она села в гамаке, развела ноги и выдвинула таз вперед, чтобы ощутить вульвой бороду Кортеса: с первого раза, как попробовала, теряла голову от ласк бородатых мужчин. Запустила руку ему в волосы. Кортес обожал выделения Малиналли, потому что она была молодая, ежедневно мылась и питалась цветами. Она растянулась поперек гамака и стала ждать, пока он сотворит ей оргазм: ноги расставлены, руки раскинуты, соски нацелены в пальмовую крышу. Перед концом закинула ноги на плечи капитану, выгнулась над ним. Потом снова растянулась в гамаке. Тогда Кортес поднял лицо и увидел, чтó творится на мантии Моктесумы в свете свечи, если смотреть, стоя на коленях.

Так восхитившая его прежде материя словно запылала. Птицы в полете испускали свет, и лучи его переплетались с лучами солнца; каждая бабочка щеголяла своим цветом; кукуруза колыхалась под ветерком, вторя колебаниям фитиля; то, что он принял за тыквы, оказалось лицами мужчин и женщин, слитыми в безупречной земной сущности с растениями, раковинами и животными, которых он раньше не замечал. Рыбы извивались под водой. Шел дождь. «Я же говорила», — шепнула Малиналли на чонталь. И впилась в него поцелуем.

На следующий день капитан завтракал вместе с отрядом, окончательно пополнившимся индейцами-каменщиками. Заворачивая в тортилью мешанину из муравьев, цветов и перца, он как бы между прочим заметил: «Сегодня надо закончить стены, чтобы Агилар освятил часовню. Потом отправим подарки императору на Кубу и разберем остальные десять бригантин». Солдаты перестали есть — муравьи кинулись наутек из тако[107] — и уставились на капитана круглыми глазами. «Нам понадобится древесина и железо». Один Альваро де Кампос отважился пролепетать: «Зачем?» — «Мы идем на Теночтитлан, дубина».

Сет третий, гейм первый

Ломбардец взглянул на поэта. Оба все еще лежали на земле. Поднял брови в знак приветствия. Испанец ответил тем же. Впервые с прошлой ночи они обменялись чем-то, кроме ударов.

Художник сел, утер с лица кровь, покрутил шеей и встал на ноги. Подошел к сопернику и протянул руку. Тот не раздумывая взялся за нее. Скапулярий выскочил у него из-под рубашки. Ломбардец потрогал его, поводил из стороны в сторону. «Я похожие штуки видел, что это?» — «Скапулярий». — «Да нет, образ, из чего сделан образ?» — «Не знаю, он откуда-то из Индий». Художник еще немножко посмотрел и выпустил. «Видал, как он отражает свет?» Поэт не понял вопроса, заправил скапулярий обратно.

Лобмардец приобнял его за плечо и шепотом справился: «Ты, случайно, не помнишь, из-за чего мы играем? Математик сказал, у нас дуэль, но не сказал — почему». Поэт кивнул. Он был бы рад подольше ощущать дыхание соперника у уха. С шумом выдохнул. Сбросил его руку, якобы спеша растереть левое плечо, которое, впрочем, действительно болело после неистовых размахиваний руками, и сказал: «Вытри лицо, у тебя кровь идет». Итальянец провел рукавом по щеке. Черная, неизвестно сколько не стиранная рубаха вида от этого не потеряла. «Может, передохнём, хоть вина с водой выпьем». Испанец улыбнулся. «Нет, только хуже будет». Увидев вблизи движения соперника, его человеческое лицо, а не звериную маску на корте, он почти растрогался. «Покончим с этим побыстрее», — сказал он. Художник пожал плечами и пошел на свою сторону. Математик и герцог натянули веревку.

Накануне испанцы поздно вернулись из борделя в таверну «Медведь». И похоть, и голод были удовлетворены, и все находились в приподнятом настроении. В таверне их, уже основательно набравшихся, посетила не самая разумная мысль уговорить последний кувшин вина на сон грядущий.

Во всем заведении была только одна компания бездельников. Она занимала куда больше места, чем требовалось, и производила куда больше шума, чем обычная римская гулянка. Шесть или семь прожигателей жизни, смахивающий на священника юнец со старческой бородой, а также, судя по виду, военный: жилистый, в черном костюме, с остроконечными усами и бородкой на французский манер, единственный во всей компании при кинжале и шпаге.

Испанцы вели себя скромно: они знали, что пол-Рима на стороне Франции и не слишком жалует короля Филиппа. К тому же они скрывались от правосудия. Да и кутеж в публичном доме отнял много сил. Сидели себе спокойно. А вот итальянцы хлопали в ладоши и оглушительно хохотали.