Мягкая посадка. Год Лемминга. Менуэт святого Витта

Шаг. Еще шаг. Середина реки. Здесь русло выгнуто дугой, и стрежень ближе к тому берегу. Лед тонок, но пока держит мой вес. Пора? Пет, еще шагов пять. Четыре, три, два, один…

Он даже не трещит, сволочь. Ну же! Давай!

Затылок готов расколоться — адское пламя в мозгу, адская боль. Теперь ее не приглушишь, не обманешь наивной выдумкой: мол, иду по дрова — «демонию» предельно ясны мои намерения. Еще немного… Знаю: как только я окажусь подо льдом, боль исчезнет сама собой и «демоний» смирится, потому что уже ничего нельзя будет изменить…

Прыжок — удар ногами о лед. Мало? Вот тебе еще. Трещишь? Ага, трещишь!..

С третьего удара я проваливаюсь по пояс в ледяную кашу, отчаянно цепляясь за края полыньи. Мышцы сработали сами, словно я в самом деле тону, и это к лучшему: может быть, останутся следы моего цепляния. Понятен ужас провалившихся в полынью, очень даже понятен! Течение тянет меня туда — в черное, холодное, жуткое. Холода пока не чувствую, он скажется потом, не сразу, а пока — жарко… Пора. Еще раз для пробы вдохнув воздух через загубник, перестаю цепляться…

Жидкий огонь ледяной воды обнимает незащищенное лицо. Последним уползает под лед рюкзак, что зажат у меня в руке. Страшное, наверное, зрелище — хорошо, что никто не видит…

4

— Может, все-таки вызвать врача? — предложила Ольга.

— Не вздумай, — сказал я и закашлялся, давясь мокротой.

— Тогда еще укол. Сплюнь и повернись.

— Что, опять пора колоть?

Я сам отлично знал, что пора.

— Не трепись и заголяйся.

Она не очень-то церемонилась — удар из бытового инъект-пистолета (вот уж садистский инструмент!) подбросил меня на тахте.

Скверное дело — крупозная пневмония, пусть даже не двусторонняя, а только левосторонняя. И очень кстати здесь Ольга, леди моя Белсом. То есть не она здесь, а я у нее, ввалился внезапно — «чудовище вида ужасного»… Просто поражает, с какой предусмотрительностью вел себя поганый мой «демо-ний», если сразу после моего знакомства с «Надеждой» велел мне приготовить себе нору. Заранее исследовал все возможные развилки, стелил соломку там, где я мог оступиться в своих шараханьях, знал, подлец, с кем имеет дело!

Унизительно, зато безопасно для нелегала. «Утонул» я двенадцатого марта, а сегодня восемнадцатое. Шесть дней. Вряд ли Кардинал еще не понял, что я обдурил его, а я, как ни странно, все еще на свободе.

Действительно странно. Если поразмыслить хорошенько, то, что я учинил, — истинно детский сад, штаны на лямках… И все в мире детский сад и шебуршанье. Не придумано еще такого, чему Кардинал поверил бы безоговорочно.

А самое главное — не мучила меня голова. Нисколечко. Кажется, смирился мой «демоний», сдался, а вернее, успел оценить новую ситуацию, и теперь наши с ним устремления совпадают: оба мы жаждем залечь на дно, зарыться в ил и не высовываться. Отрадно, черт подери!

— Как ты сегодня? — спросила Ольга.

— Почти здоров. Даже думал выйти прогуляться — погодка-то! Кстати, где мои ботинки?

— Выйди, выйди… На тот свет захотелось?

— Кто из нас врач: я или ты? — возразил я. — Потом, не вышел же. Лежал, в окно смотрел, радовался. Синичка прилетала, сидела на твоем свитере. Просто сидела и смотрела на меня. А я на нее. Хорошая такая.

Нужно знать женщин — Ольга тут же сунулась на балкон посмотреть, не осталось ли на свитере конкретных следов пребывания синички. Не осталось. А когда она вернулась, я как-то сразу понял, что разговор пойдет иной, что мне от него не отвертеться и что скидок на болезненность не будет.

Не надо, попросил я про себя. Пожалуйста, не надо.

Глас вопиющего.

— Слушай, что вообще происходит? — спросила она. — То тебя нет неделями, то вдруг являешься черт знает в каком виде — и лечи тебя. Ни разу никуда не позвонил отсюда. Прячешься, что ли?

— Угу, — вздохнул я. — Ну их всех. Взял отпуск.

Зря я это сказал.

— Ты меня совсем уж круглой дурой не считай, ладно? Я ведь и до всей этой шумихи кое о чем догадывалась… Эпидемия самоубийств, да?

— Пандемия.

Она немного помолчала.

— Даже так… И ты не знаешь, как ее остановить, я правильно поняла ситуацию?

Я не мог ей врать. Она решила бы, что я трус.

— Я знаю, как ее остановить.

— Очень мило.

Она ждала. И тогда я рассказал ей все. Ну, почти все. Мы молчали — не знаю сколько времени. Долго. Потом она сходила на кухню и принесла из холодильника водку. Что ж, рассудила верно. Мы молча выпили по сто и еще по сто, и только после этого она спросила:

— А ты подумал вот о чем: кто ты такой, чтобы судить?

— Подумал, — сказал я. — Как раз об этом я подумал в первую очередь. Об этом в русской литературе столько написано, что не подумать невозможно. Только я не сужу. Это меня судят. И тебя. И вообще всех и каждого.

— А ты умываешь руки?

Я попытался изобразить улыбку. Получилось так себе.

— Что меня в тебе привлекает, так это точность формулировок…

Она отвернулась к окну. Точеный профиль леди Белсом, осиянный солнцем…

— А вещи твои где? Без ничего ушел, что ли?

— Спрятал.