Мягкая посадка. Год Лемминга. Менуэт святого Витта

Кажется, лаз чуть-чуть расширился. На какой-нибудь сантиметр, не больше, но уже можно было вдохнуть по-человечески. Уклон, пожалуй, тоже возрос. Я пополз быстрее. Найду место, где можно развернуться, и полезу назад. Тяжело, а надо. Впереди мне делать нечего. Удивительно, что вообще сюда долез. Двенадцать лет не спускался в пещеры, а надо же — не растерял ползучих навыков! Счастье, что сбросил брюшко за последние месяцы, иначе торчать бы мне в узости плотно вогнанной затычкой…

Впереди был зал. Небольшой. Фонарик осветил его целиком. Малое озерко, характерные натеки по стенам, отовсюду капает, а сталактитов нет, два колодца в потолке, с водопади-ком и без, третий колодец ведет вниз… Ага, вот я куда попал!

Ну здравствуй, давно я тебя не видел. Зал Шумный, пещера Дурная, открытая нашей группой в двадцать втором и исследованная в двадцать третьем. Тогда же и получившая свое название. Пещеры Кодорского хребта — не глубочайшие пропасти хребта Бзыбского, здесь все скромнее. Дурная — она и есть дурная, нет в ней ни красоты, ни свойств полигона для новичков, ни малейших претензий на рекордность: съемка двадцать третьего года не показала и трехсот метров глубины. Не удивлюсь, если после нас в эту дыру вообще никто не заглядывал. Оно, если подумать, к лучшему.

Я постоял на краю колодца. Столкнув камешек, не услышал звука падения — вода шумела. Мучительно хотелось шагнуть туда — в черноту… Назад! Да что это со мной, а? Устал — пошли психические сдвиги? Рановато…

Я обессиленно привалился к стене, прекрасно зная, что через несколько минут меня начнет колотить от холода. Нет, вода не просочилась к телу, гидрокостюм выдержал все шкуродеры, — но пот!.. Хорошо было бы заменить патрон пото-экстрактора — а где его взять, запасной? Я был насквозь мокрый. За последние трое суток я проспал едва час. А ведь ушел! Самое главное — ушел, остальное пыль и мелочи. Из-под носа ушел, как ни пытались они настичь меня раньше, чем я найду первую же карстовую щель. Знали место, где я кое-что могу! Смешно: они видели, как я ушел в колодец без веревки, на распорах, и честно попытались гонять меня под землей. С веревками. Чудо, что не убились. Спелеоподготовка у нацбеза та еще.

Но долго торчать тут тоже не стоит, подумал я. Не выдержу. А то и грянет наверху хороший ливень — утопит паводком, как суслика. Нехорошо, что на стенах не видно отметин от последнего паводка, — значит, вода затапливает зал целиком.

Ладно, будем думать, что делать дальше… Чем хороша Дурная — так это обилием входов в нее. Только наша экспедиция разведала шесть. Только что я нашел седьмой, самый неудобный. Можно не сомневаться, что у каждого из этих семи входов меня ждут с большим нетерпением. Какой отсюда следует сделать вывод, господа? Правильно мыслите, найти восьмой вход, он же выход.

Значит, так. Глубина Шумного — порядка ста двадцати метров. Вниз идти незачем. Оба колодца в потолке выводят в одну и ту же штольню. Туда же можно попасть кружным путем через меандры и глиняный сифон. Штольня длинная, с ветвлениями, некоторые так и не были нами осмотрены… Но сперва нужно попробовать другое: вон тот знакомый мне узенький лаз за валунами. Ход Малахова.

В двадцать третьем я наткнулся на него случайно и получил выговор за трату времени, отпущенного на штурм пещеры. Ход вел не вниз, а наклонно вверх — это раз. Ход закончился тупиком — это два. Никто, кроме меня, туда не пошел, и ход остался просто ходом Малахова. Мало ли таких ходов; назвали в твою честь, и радуйся. Правда, в конце хода пламя зажигалки никак не хотело гореть ровно, и у меня сложилось впечатление, что камни впереди можно расшатать. Не помню почему — то ли сам я так решил, то ли ужалило меня в затылок, — но о чуть заметном сквознячке в конце хода моего имени я не сказал никому…

Я все же не выдержал: сдавил посильнее отработанный патрон потоэкстрактора, иногда это помогало. Удача моя не кончилась — помогло и сейчас. Дрожь понемногу унималась. Поесть, что ли? Нет, сначала поспать, хоть полчаса. А потом уже развести водой последний стограммовый пакетик и поесть, прежде чем выбраться отсюда. Наверх. Интересно, цела ли еще хибарка — «загородная резиденция» покойного Вахтанга Ираклиевича, лучшего фельдшера из всех, кого я знал? В двадцатом меня доставили к нему с признаками клещевого энцефалита, говорить я уже не мог, только мычал, а он, вливая в меня лошадиный гамма-глобулин (человеческого в радиусе ста километров не оказалось, хоть умри), вел надо мною нескончаемый монолог о жизни и искусстве, поминутно сворачивая на любимый предмет. «Скрябин? Как же, как же… Олухом надо быть, чтобы так помереть, вольно ему было давить тот чирей! Кхм. А музыка — божественная, и без света хороша…»

Я так и заснул под третью симфонию «Божественная поэма», и в моем сне было только это: музыка и свет.