Мякин

Доктор спокойно и Мякину даже показалось, как-то равнодушно отреагировал на мякинское предложение:

— Ну, это мы посмотрим потом, голубчик. А сейчас — лечиться, лечиться и лечиться!

— Нет, доктор. Вы, пожалуй, меня не поняли, то есть совсем не прониклись, — громко заявил Мякин.

— Не проникся? — вопросительно ответил доктор и что-то тихо спросил у помощницы. Та в ответ пожала плечами и показала доктору какую-то бумагу в мякинской папке. Доктор внимательно прочёл справку, хмыкнул и спросил: — А вы, голубчик, давно ли начальствуете?

Мякин моментально ответил:

— Доктор, этот вопрос к моей болезни отношения не имеет. Поэтому решительно прошу сократить срок.

— Так уж и решительно просите? — снова спросил доктор.

— Да, — ответил Мякин и, почувствовав некоторую иронию в словах доктора, добавил: — Никаких трёх недель, да и вам я здесь совсем не нужен — только место занимать.

— Только место занимать, есть и спать… — в рифму повторил доктор. — Ох! Простите! Это я задумался, — добавил он и пристально посмотрел на Мякина.

Мякин положил ладони на свои колени, как можно крепче впился в них пальцами и тихо, но, как ему показалось, довольно грозно произнёс:

— Максимально пять дней, и ни часа больше.

— Голубушка, уж запишите пациенту. — Доктор обратился к помощнице. — Напишите так: «Ни часа больше».

— И всё? — спросила помощница.

— Да, а что же ещё? — подтвердил доктор. Он повернулся к Мякину и спросил: — Голубчик, вы довольны?

— Он доволен, а как же! Конечно доволен! — пробасил моряк, до того равнодушно наблюдавший за общением доктора и Мякина. — Это такое послабление, что ни часа больше. Мне такое не прописали, а ему такие почести!

— Ты, матрос, здесь в таком почёте, как кок на линкоре, — произнёс моряк в сторону Мякина. — Соглашайся. Я бы на твоём месте не сопротивлялся. — Моряк, как ни странно, легко поднялся, вплотную подошёл к Мякину, поднял его с постели и, прижав к себе, прошептал в ухо: — Не спорь с ними. Не спорь. Потом обсудим.

Мякин отпрянул от моряка, с размаху плюхнулся на кровать, потряс головой, как бы пытаясь восстановиться после общения с моряком, и заявил:

— Хорошо, пусть будет так.

— Вот и отлично! — обрадовался доктор. — Оставляем вас, любезные, с полным пониманием обязанностей пациента нашей клиники.

— Зачем вы заставили меня согласиться с ними? — тихо спросил Мякин, когда доктор с помощницей удалились.

Моряк сел на свою койку, угрюмо посмотрел на Мякина, шумно вздохнул и ответил:

— Ты, матрос, не сердись, не дуйся на капитана. Ты сделал всё правильно — как говорится у нас, по уставу. Спорить с доктором в этом заведении нельзя, то есть можно, только если не зависишь от него. А ты, матрос, как и я сейчас, — человек зависимый. Тебе клистир не поставили не потому, что ты не захотел, а потому, что они не захотели. Мы с тобой — как рабы в трюме. Это понимать должно, матрос. Это хуже, чем наёмный на галере. Понял?

— Нет, не понял, — нервно ответил Мякин.

— Упрямый ты, матрос, — грустно заметил моряк. — Ну, как хочешь. Сейчас не понял, потом поймёшь.

— Потом мы все поймём, но поздно будет, — продолжил Мякин и улёгся в постель.

В палате наступила обычная тишина, которая, кажется, возникает из ничего, вроде как ниоткуда, но на самом деле больничная тишина имеет свои закономерности. Эта тишина, что возникла в мякинской палате, явилась следствием врачебного обхода, когда каждый из пациентов обдумывает своё состояние, вспоминая, а может быть, и желая забыть общение с лечащим врачом. Конечно, в палатах с большим количеством народонаселения эту тишину спонтанно нарушают холеричные личности, кои встречаются в больничном обществе. Они, как глашатаи на площади, вещают прописные истины обо всём, что им приходит в голову в данный момент.

Адмиральская палата была малочисленной, но глашатая всё же имела.

— Ну, матрос, что-то ты закис, как старая гайка в трюме! Так нельзя, матрос! Вот, бери с меня пример. Я-то не кисну, а мог бы. С моими повреждениями давно можно закиснуть.

— Я не кисну, — ответил Мякин. — Я просто сержусь, немножко сержусь.

— Сержусь, — повторил моряк. — Это хорошо, когда простые эмоции есть. А то загнут что-нибудь типа «кайфую» и не знаешь, как на это реагировать. Ты, матрос, случайно не кайфуешь ли?

— Нет, я случайно не кайфую и, кстати, не торчу, — ответил Мякин.

— Вот и отлично, как изъясняется наш доктор, — продолжил моряк. — А сердиться — так это пожалуйста. Это можно. Рассердилась канонерка на линкор, да не тот у канонерки был колёр.

— А на что же ты сердишься, матрос? — настороженно спросил моряк.

— На себя сержусь. Дурак я безнадёжный, — ответил Мякин. — Затеял дискуссию с доктором. Кто же я после этого, если не дурак безнадёжный?

Мякин встал с постели, интенсивно прошёлся несколько раз от дверей к окну и громко произнёс:

— Спор с доктором и официантом вреден для здоровья.

— О! — крякнул моряк. — Как быстро понимание пришло — и ждать долго не пришлось! Кстати, молодой человек, себя называть дураком безнадёжным — это только тешить себя.

— Как это — тешить себя? — удивился Мякин и даже остановился посреди палаты. — Не понимаю.