Мятежная

— Возможно, раньше это и не имело отношения к делу, Тобиас, но сейчас, когда ты сопротивляешься и не отвечаешь на вопрос, имеет, — продолжает Найлз. — Будь добр, имена твоих родителей.

— Эвелин и Маркус Итон, — закрыв глаза, отвечает Тобиас.

Фамилия — всего лишь добавка, которая нужна для идентификации, скажем, в официальных документах. Когда мы женимся, один из супругов берет фамилию другого, или оба берут новую. Мы можем принести с собой наши имена, из семьи во фракцию, фамилии мы упоминаем редко.

Но фамилию Маркуса знают все. Я вижу это по шуму, который поднимается в зале. Все правдолюбы знают Маркуса как самого влиятельного члена правительства, некоторые из них читали и статьи, которые распространяла Джанин, насчет его жестокости по отношению к своему сыну. Это была единственная правда из многого, сказанного ею. А теперь все знают, Тобиас — его сын.

Тобиас Итон — имя, внушающее уважение.

Найлз дожидается тишины и продолжает.

— Следовательно, ты сменил фракцию, не так ли?

— Да.

— Ты перешел из Альтруизма в Лихачество?

— Да, — резко отвечает Тобиас. — Неужели не видно?

Я прикусываю губу. Ему надо успокоиться. Он слишком завелся. Чем больше он будет сопротивляться внешне, тем настойчивее Найлз будет спрашивать.

— Одной из целей допроса является определить, кому ты хранишь верность, — говорит Найлз. — Поэтому я вынужден задать вопрос. Почему ты сменил фракцию?

Тобиас гневно глядит на Найлза, не открывая рта. Секунда за секундой проходят в тишине. Чем больше он пытается противостоять сыворотке, тем труднее ему удается. Он краснеет, дышит чаще и тяжелее. У меня за него сердце болит. Подробности его детства должны остаться в тайне, если он не хочет раскрывать их. Правдолюб жесток, заставляя его отвечать, лишая его свободы выбора.

— Ужасно, — страстно говорю я Кристине. — Неправильно.

— Что? — спрашивает она. — Простой вопрос.

— Ты не понимаешь, — качая головой, отвечаю я.

— Ты действительно очень за него переживаешь, — с улыбкой отвечает она.

Я слишком поглощена наблюдением за Тобиасом и молчу.

— Спрашиваю снова. Важно, чтобы мы знали, насколько ты верен выбранной тобой фракции, — говорит Найлз. — Почему же ты перешел в Лихачество, Тобиас?

— Чтобы защитить себя, — отвечает Тобиас. — Я сменил фракцию, чтобы защитить себя.

— Защитить от кого?

— От моего отца.

Разговоры в зале умолкают, и тишина хуже, чем предшествовавшее ей бормотание. Я жду, что Найлз начнет «рыть» дальше.

— Благодарю за честность, — говорит Найлз. Все правдолюбы еле слышно повторяют то же самое. «Благодарю за честность» звучит вокруг меня, с разной громкостью, на разные голоса, и я перестаю злиться. Эти слова хвалят Тобиаса, но они же заставляют его расслабиться и раскрыть самые страшные тайны.

Это, возможно, не жестокость, а желание понять. Вот что движет ими. Но это не заставляет меня хоть на каплю меньше бояться сыворотки правды.

— Ты предан той фракции, в которой сейчас находишься, Тобиас? — спрашивает Найлз.

— Я предан любому, кто не поддерживает нападение на Альтруизм, — отвечает Тобиас.

— Раз об этом зашла речь, то, думаю, нам следует сосредоточиться на событиях того дня, — говорит Найлз. — Что ты помнишь из того, когда ты находился под влиянием симуляции?

— Сначала я не был под влиянием симуляции, — отвечает Тобиас. — Она не сработала.

— Что значит не сработала? — слегка усмехаясь, спрашивает Найлз.

— Одной из определяющих характеристик дивергента является то, что его сознание устойчиво к симуляциям, — отвечает Тобиас. — Я дивергент. Поэтому она не сработала.

Снова перешептывания. Кристина снова толкает меня локтем.

— Ты тоже? — шепчет она, наклонившись к моему уху. — Ты поэтому осталась в сознании?

Я молча гляжу на нее. Последние пару месяцев я провела в страхе перед словом «дивергент», боясь, что кто-нибудь узнает, кто я такая. Но теперь мне уже не удастся скрывать это. Я киваю.

Ее глаза выпучиваются, будто заполняя все глазницы. Выражение ее лица трудно обозначить. Шок? Или страх?

Восхищение?

— Ты знаешь, что это значит? — спрашиваю я.

— Слышала в детстве, — почтительно отвечает она.

Значит, восхищение.

— Это выглядело, как фантастический рассказ, — шепчет она. — «Среди нас есть люди с особыми способностями!» Что-то вроде того.

— Ну, фантастики тут особой нет и чего-то особенного тоже, — заявляю я. — Как симуляция в пейзаже страха. Осознаешь себя, находясь в ней, и получаешь возможность управлять ею. Но у меня так в любой симуляции.

— Трис, это — невозможно, — удивляется она, беря меня за локоть.

Стоя в центре зала, Найлз подымает руки, пытаясь прекратить шум, но люди продолжают шептаться. Некоторые пребывают в ужасе, другие настроены враждебно, остальные — восхищенно, как Кристина. Наконец, Найлз встает.

— Если вы не замолчите, вас попросят разойтись! — кричит он.

Все умолкают, и Найлз садится.

— Что ты имел в виду, говоря о способности «сопротивляться симуляции»? — спрашивает он.