Мятежная

Он умоляюще смотрит на меня, ища понимания, но я слышу знакомый тон. Так он обычно меня поучал, когда мы были маленькими. Он снисходителен.

Самодовольство — главный недостаток эрудитов. Во мне он тоже есть.

Но другой — алчность. А вот этого качества во мне нет. Поэтому я вроде бы одной ногой здесь, другой — там.

Я резко встаю.

— Ты так и не ответил на мой вопрос.

Калеб отходит на шаг.

— Дело не в эрудитах. Это касается каждого. Всех фракций, — говорит он. — Целого города. Это за пределами ограды.

— Мне плевать, — заявляю я, хотя и вру. Слова «за пределами ограды» вонзают иглу в мой мозг. За пределами? Как все это может иметь отношение к происходящему за пределами ограды?

Что-то свербит у меня в голове. Маркус говорил, что информация, которая была у альтруистов, заставила Джанин организовать нападение. Связана ли эта информация с тем, что происходит за пределами ограды?

Я на время отодвигаю мысль в сторону.

— Я думала, что тебя интересуют факты. Свобода информации? Ну, что насчет такого факта, Калеб? Когда…

У меня срывается голос.

— Когда ты предал наших родителей?

— Я всегда оставался с Эрудицией. Даже тогда, когда, формально, был в Альтруизме.

— Если ты с Джанин, я тебя ненавижу. Так сделал бы и наш отец.

— Наш отец, — слегка хмыкнув, повторяет Калеб. — Наш отец был эрудитом, Беатрис. Джанин мне рассказала. Он был с ней в одном выпуске школы.

— Он не был эрудитом, — через пару секунд парирую я. — Он выбрал право уйти от них. Выбрал другую фракцию, как и ты, и стал другим. Но ты выбрал… зло.

— Истинные слова лихача, — резко отвечает Калеб. — Черное или белое. Никаких нюансов. Мир устроен не так, Беатрис. Понятие зла зависит от того, где ты.

— Без разницы, где ты. Контроль сознания всего населения города — зло.

У меня дрожат губы.

— Предать родную сестру, чтобы над ней ставили опыты и казнили, — зло.

Он мой брат, но мне хочется порвать его в клочья.

Но вместо этого я снова сажусь. Я не могу нанести ему вред, достаточный, чтобы он стал наказанием за предательство, им совершенное. Чтобы оно перестало терзать меня. Оно меня мучит, с головы до ног, я прижимаю пальцы к груди и массирую ее, чтобы расслабиться.

Джанин, армия ученых и предателей-лихачей входят, когда я вытираю слезы со щек. Я моргаю, чтобы она ничего не заметила. Она едва удостаивает меня взглядом.

— Итак, посмотрим на результаты, — объявляет она. Калеб, стоящий у экранов, нажимает на кнопки, и мониторы включаются. На них появляются слова и цифры, которых я не понимаю.

— Мы обнаружили нечто исключительно интересное, мисс Прайор.

Я никогда не видела ее такой довольной. Она почти улыбается.

— У тебя есть избыток определенных нейронов, так называемых зеркальных, для простоты. Кто-нибудь объяснит мисс Прайор, что делают зеркальные нейроны, поточнее?

Ученые-эрудиты одновременно поднимают руки. Она показывает на женщину постарше, в первом ряду.

— Зеркальные нейроны срабатывают одновременно тогда, когда человек совершает действие либо когда он видит, как другой совершает точно такое же действие. Они позволяют нам имитировать поведение.

— За что еще они отвечают? — спрашивает Джанин, оглядывая остальных, как делают учителя в старших классах. Другой эрудит поднимает руку.

— Обучение языкам, понимание намерений других людей на основе их поведения, ну…

Он хмурится.

— И эмпатия.

— Если точнее, — Джанин теперь широко улыбается, глядя на меня. У нее появляются морщинки в уголках рта, — то человек с избытком зеркальных нейронов имеет пластичный тип личности, способен подражать другим, в зависимости от ситуации, но с трудом сохраняет постоянство.

Я понимаю смысл ее усмешки. Чувствую, будто мне вскрыли голову и вывалили на пол все мои тайны.

— Пластичная личность, — продолжает она, — может проявлять склонность к нескольким фракциям, не так ли, мисс Прайор?

— Возможно, — предполагаю я. — Если ты построишь симуляцию, способную подавлять такую способность, то мы разобрались.

— Всему свой черед. Должна признаться, меня смущает, почему ты так рвешься ускорить свою казнь.

— А меня не смущает, — я закрываю глаза и вздыхаю. — Можно мне вернуться в камеру?

Должно быть, я выгляжу безразличной, но это не так. Я хочу убраться восвояси и поплакать в одиночестве. Но не хочу, чтобы она это знала.

— Не чувствуй себя слишком комфортно, — ей очень весело. — Мы скоро опробуем на тебе другую сыворотку.

— Ага. Плевать.

Кто-то трясет меня за плечо. Я мгновенно просыпаюсь, широко открывая глаза, и вижу Тобиаса. Он в куртке лихача-предателя, голова в крови. Ему отстрелили кончик уха. Я вздрагиваю.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Вставай. Надо бежать.

— Еще рано. Две недели не прошло.

— Нет времени объяснять. Пошли.

— О боже, Тобиас.

Я сажусь и обнимаю его, прижимаясь к щеке. Он обхватывает меня еще крепче. Я чувствую тепло и спокойствие. Если он здесь, я в безопасности. Его кожа становится скользкой от моих слез.

Тобиас встает и поднимает меня на ноги. Раненое плечо пронзает боль.

— Скоро прибудет подкрепление.