Мятежная

Когда я возвращаюсь в комнату Тобиаса, там уже полно народу. Юрайя лежит на кровати лицом вниз, Кристина держит в руках синюю скульптуру, разглядывая ее. Линн стоит около Юрайи с подушкой в руках и ухмылкой на лице.

Бьет Юрайю подушкой по затылку, сильно.

— Привет, Трис, — говорит Кристина.

— Ай! Ты даже подушкой ухитряешься больно ударить, Линн! — кричит Юрайя.

— Вот такая я сильная, — радуется Линн. — Тебя что, ударили, Трис? У тебя одна щека ярко-красная.

Наверное, я не очень старалась.

— Это… утренний румянец у меня такой.

Я пытаюсь шутить так, будто для меня это новый язык. Кристина смеется, возможно, несколько громче, чем следовало бы, учитывая шутку, но я ценю и это. Юрайя пару раз подпрыгивает на кровати, сползая к краю.

— Ладно, разговор совсем не об этом, — он машет рукой в мою сторону. — Ты едва не умерла, тебя спас этот садист-педик-пончик, а сейчас мы начинаем полномасштабную войну в союзе с бесфракционниками.

— Педик-пончик? — переспрашивает Кристина.

— Жаргон Лихачества, — ухмыляясь, отвечает Линн. — Дикое оскорбление, но им уже давно не пользуются.

— Ага, потому, что оно слишком унизительное, — кивает Юрайя.

— Нет, потому, что оно настолько глупое, что нормальный лихач о нем даже не подумает, не то что произнести. Педик-пончик. Тебе что, двенадцать лет?

— С половинкой.

Их перепалка мне на пользу. Самой не надо ничего говорить, можно просто посмеяться. И я смеюсь, столько, что хватает, чтобы растопить камень у меня в животе.

— Внизу еда есть, — предлагает Кристина. — Тобиас сделал омлет, но, как оказалось, это изрядная гадость.

— Эй, а мне омлет нравится, — говорю я.

— Значит, вот какой нормальный завтрак для Сухарей, — она хватая меня за руку. — Пошли.

Мы спускаемся по лестнице вместе, грохоча так, как никогда не дозволялось в доме родителей. Отец всегда отчитывал меня, если я бегала по лестнице. «Не надо привлекать к себе внимание, — повторял он. — Невежливо по отношению к окружающим».

Я слышу голоса в гостиной. Целый хор, иногда прерывающийся взрывами хохота, тихая музыка, то ли банджо, то ли гитара. Не ждешь такого в доме альтруистов, где обычно тихо, вне зависимости от того, сколько народу собралось. Голоса, смех и музыка вдохнули новую жизнь в эти глухие стены. Мне становится уютнее.

Стою в дверях гостиной. На диване, рассчитанном на троих, сидят пятеро, играя в карты, игру, которую я как-то видела у правдолюбов. В кресле сидит мужчина, у него на коленях сидит женщина, кто-то еще примостился на подлокотнике, держа в руках банку с супом. Тобиас непринужденно сидит на полу, привалившись спиной к кофейному столику. Одна нога согнута, другая прямая, рука на колене, голова наклонена. Я никогда не видела, чтобы он чувствовал себя настолько хорошо без пистолета в руке. Даже не думала, что такое возможно.

У меня мерзкое ощущение в животе, такое, как со мной бывает, когда мне лгут, но я не понимаю, кто мне сейчас лжет и насчет чего. Это совсем не то, чего я ждала от бесфракционников. Меня учили, что это хуже смерти.

Я стою пару секунд, прежде чем собравшиеся меня замечают. Разговор затихает. Я вытираю руки о край рубашки. Слишком много глаз, слишком много тишины.

Эвелин прокашливается.

— Познакомьтесь, это Трис Прайор. Думаю, вчера вы о ней немало услышали.

— А еще Кристина, Юрайя и Линн, — добавляет Тобиас.

Я благодарна за попытку отвлечь всеобщее внимание от меня, но его прием не срабатывает.

Я застываю в дверном проеме на пару секунд, и вдруг один из мужчин-бесфракционников, пожилой, с морщинистым лицом и кучей татуировок, заговаривает со мной.

— Разве ты не должна была погибнуть?

Некоторые смеются, я пытаюсь улыбнуться. Но улыбка получается кривой.

— Должна была, — отвечаю я.

— Но мы решили не давать Джанин Мэтьюз все, чего ей хочется, — Тобиас встает и дает мне банку фасоли, но внутри — омлет. Алюминиевая банка греет мне руки.

Я сажусь рядом с ним. Вытряхиваю немного еды себе в рот. Я не голодна, но понимаю, что перекусить надо, поэтому жую и проглатываю. Я уже знаю, как привыкли есть бесфракционники, поэтому передаю банку Кристине и принимаю у Тобиаса жестянку с консервированными персиками.

— Почему все собрались в доме Маркуса? — спрашиваю его я.

— Эвелин его выгнала. Сказала, что это и ее дом и он многие годы им пользовался, пришла ее очередь, — ухмыляется Тобиас. — Была хорошая ругань, прямо на лужайке, но Эвелин вышла победителем.

Я гляжу на мать Тобиаса. Она в дальнем углу болтает с Питером и доедает омлет. У меня жжет в животе. Тобиас говорит о ней почти с почтением. Но я никогда не забуду того, что она сказала о моей временной роли в его жизни.

— Тут где-то хлеб имеется, — он берет с кофейного столика корзинку. — Возьми пару кусков.

Я грызу горбушку и снова смотрю на Питера и Эвелин.

— Думаю, она хочет завербовать его, — произносит Тобиас. — Она умеет расписать жизнь бесфракционников, как нечто привлекательное.

— Все, что угодно, только чтобы его в Лихачестве не было. Он мне жизнь спас, но любить его после этого я не стала.