Мичуринский проспект (СИ)

Я вообще многое для себя решил в тот день. Выйдя от отца Федора, я чувствовал, будто я всю свою жизнь делаю что-то не так. И все время поступаю неправильно. Не слушаю родителей, пью, гуляю с девчонками. А мне ведь просто нужно смириться со своей судьбой, принять решение отца и идти по его стопам. Нравиться мне это или нет. Просто так будет правильно. А принимать решение самому -- нет.

Дядя Боря добросил меня до метро. Я спустился в людную подземку и встал в вагоне, возле двери. Мне не хотелось садиться в метро после этого. Никогда не хотелось. Пусть другие сидят, кому нужнее. Рядом стоял парень в наушниках и громко слушал тяжелую музыку, так громко, я четко слышал риффы, хоть мне хотелось меньше всего в этот момент. Слезы начали накатываться на глаза.

4.

Из лазарета мне выписываться не хотелось, даже несмотря на то, что любые контакты с другими больными не могли у меня вызвать ничего, кроме моральной травмы. Я думал, что достаточно выписаться и унижения мои прекратятся -- с этими козлами я увижусь разве что случайно, в коридоре. С другой стороны, я помнил о полосе препятствий, которая ждала меня в лагере. Нет, это была не та безопасная ерунда с горящими покрышками, а настоящая, травмоопасная. Когда я её увидел, то не поверил своим глазам -- всегда думал, что такие препятствия рассчитаны исключительно на собак. Особенно меня пугало сооружений из столбов и узких досок, по которому нужно было бежать в выкладке на высоте от полутора до трех метров. Я был уверен, что упаду. И если упаду не с этой дорожки, то упаду перепрыгивая через широкую яму, с какой-то целью (вероятно для усугубления травм при падении) залитую бетоном. Так что из двух зол я выбрал меньшее. И не зря. Один парнишка из нашего взвода немного покалечился -- сломал руку.

Выписка моя попала на последний день сборов -- сдачи зачета по оперативно-тактической подготовке, это испытание я прошел успешно и после него нас отпустили на три дня в увольнение перед подготовкой и принятием присяги.

На дни увольнения я двинул на дачу к родителям, где у меня было много друзей, знакомых с детства, и если в детстве мы с ними все время ходили на речку и воровать яблоки, то в отрочестве нас все больше тянуло выпить у костра, на который заглядывали такие же мирные малолетки-дачники с других садоводческих товариществ и буйные колхозники, а также жители находившегося неподалеку городка. Сельское быдло приезжало на мотоциклах и было одержимо идеей кого-нибудь избить или трахнуть. И их совсем не смущало, что они старше всех лет на пять-шесть.

В нашей компании, в основном её костяке, было человек десять, и, не знаю как так вышло, но все с одной улицы. И все ровесники. Во всей округе не было такого, чтоб в шести из восьми соседских домов жили дети одного возраста. Нам видимо повезло. Или не только повезло -- в конце нашей улицы, возле леса возвышался трехэтажный дом директора банка, организатора дачного кооператива. Дом был по-совковому скромный и безвкусный, что не мешало ему в положительную сторону отличаться от остальных жилых построек в радиусе пяти километров.

Некоторые ребята из нашей компании трахались между собой. Например, Веталь и Манька. Маньку Веталь даже вдвоем с другом драл. А она его любила. Да, Манька всех любила и всем была готова дать, кроме меня почему-то. Зато со мной она только и делала, что делилась своими похождениями, благо я никогда её не рассматривал в качестве сексуального партнера, а то мне бы было неприятно это выслушивать.

Еще у нас в компании был Никита, и он нравился всем колхозницам и дачницам, то ли от того, что был смазливый, то ли от того, что жил на Арбате, в самом центре. Скорей, потому что смазливый, бабы в нежном возрасте не такие алчные. Он пытался отлупить Катюху с круглым деревенским лицом, но та ему не дала, потому что четырнадцать -- это рано. Потом Катюха разошлась, определилась во вкусах и стала почему-то давать самым быдловатым сельчанам. Многих это раздражало, потому что эти сельчане пиздили сладких дачников-пацанов, но в то же время, восхищал её альтруизм. Кто-кто, а она на хату в центре точно не нацеливалась.

В общем все пытались кого-то трахнуть. А я тоже, хоть и безуспешно.

Проживание на воспетой Акуджавой улице совсем не мешало Никите быть заурядным гопником. Наличие денег у его родителей позволило ему заметно раньше встать на путь наркомана, чем его менее обеспеченным сверстникам. Первый бокс плана он привез на дачу когда ему было двенадцать лет, в аккурат на день победы. Он достал этот подарок из кармана, когда мы раздавили бутылку водки на веранде моей соседки Лены, у которой к тому времени уже начали оформляться незаурядные сиськи и жопа, что не могло не вызывать в моем сердце прилива самых теплых чувств. Он умело скрутил косяк, мы его скурили и почему-то плакали. Втроем, хотя Лена не дула и не пила водки.