Миф и жизнь в кино: Смыслы и инструменты драматургического языка

Вот это все мы знаем про себя и забываем, когда вешаем ярлыки на других. Человеческий опыт всегда сложнее, чем он кажется сквозь фильтр одного определения: гангстер, убийца, взяточник, педофил. Человеческая природа, психологический портрет не укладывается даже в верно интерпретированное определение. Кино – и особенно кино с рассказчиком – позволяет нам увидеть личность в полной мере, почти как самое себя, дополнить клеймящую характеристику другими качествами: чувствительностью, ранимостью, способностью любить или терзаться угрызениями совести и прочее. И тут же возникает вопрос: если дать нам возможность рассказать о себе подробнее и показать, какие мы есть на самом деле, будет ли этот рассказ правдивым? Или мы неизбежно сделаем акцент на наших лучших чертах? Или даже приукрасим их? Возможно ли оправдываться без самообмана? И действительно: в трех перечисленных произведениях, помимо субъективности повествования, в которую вовлекается зритель, можно заметить конкретные моменты, где рассказчик мог приврать. Настолько ли неотразимо сексуален первый образ «Лолиты», каким он кажется с точки зрения Гумберта, или рассказчик сексуализирует ее в своем воображении, в своем пересказе? Как получилось, что Генри Хилл из «Славных парней» неповинен в преступлениях, которые списывает на Джимми и Томми, если все равно получает свою долю?

В описанных примерах рассказчик как бы вовлекает зрителя в интерактивные отношения, создается диалог «сквозь четвертую стену», разделяющую мир истории и реальный мир. В некоторых случаях рассказчик не просто обладает способностью раскрывать аспекты природы персонажей или подчеркивать их качества; его инструмент бывает направлен и на самого зрителя. Форрест Гамп заставляет нас взглянуть на изъяны и слабости нашей собственной человеческой природы и общества. Это происходит, когда непосредственность и простота Форреста оборачиваются нечаянной мудростью. Так, например, демонстрируя полное непонимание происходящего на войне во Вьетнаме, Форрест невзначай указывает на ее абсурд и жестокую бессмысленность: «Мне довелось повидать много местных пейзажей. Мы выходили на долгие прогулки. И все время искали какого-то парня по имени Чарли». (Термином «Чарли» американские солдаты обозначали партизан Вьетконга.)

Концепция «Брачных игр земных обитателей» превращает героев фильма в букашек под микроскопом, представляя человека как предмет беспристрастной научной документалистики. (Не напоминает лошадь Толстого?) Несмотря на преобладающий комедийный подтекст, заложенный в функции «заблуждающегося» рассказчика, мы вынуждены посмотреть на собственное поведение под новым углом, обычно недоступным нам: уникальное расширение перспективы, обогащающее наше восприятие жизненной фактуры во всей ее объективной многослойности. Мы не пуп земли, наше видение реальности не аксиома, мы даже можем выступать как предмет наблюдения и, вполне возможно, далеко не все знаем о себе.

В рассуждениях о ненадежном рассказчике мы подошли к этапу, когда слово «истина» пора заключать в кавычки. Вспомните определение в начале раздела: «персонаж, описывающий события не такими, какие они есть на самом деле». Есть произведения, которые акцентируют функцию ненадежного рассказчика на аспекте: а знаем ли мы, что такое «на самом деле»? На глубоком погружении в жизнь и жизненность. Если такие рассказчики, как Форрест, учат нас расширять свой жизненный кругозор, принимая инаковость и альтернативные взгляды на бытие, то «Расёмон» делает шаг дальше, заставляя нас задуматься: существует ли вообще объективная истина? Истина, лежащая вне нашего восприятия реальности, обусловленного такими факторами, как принятие желаемого за действительное, дополнение увиденного собственными интерпретациями, особенно увиденного неясно или частично, глубоко несовершенный инструмент памяти, печать опыта и характера смотрящего, а также социального контракта, диктующего, как толковать и называть определенные явления и как относиться к ним. В случае Дэнни и Сэнди из «Бриолина» мы достаточно хорошо понимаем, какие личностные характеристики движут их версиями правды. «Расёмон» же не просто рассказывает о нескольких свидетелях одних и тех же событий, каждый из которых увидел свою историю, но и отказывается как-либо объяснять нестыковки и разногласия различных версий. Таким образом, фильм лишает зрителя возможности явных интерпретаций; перед ним загадка с четырьмя ответами, но без решений. В поиске смысловой модели, которую мы естественным образом стремимся извлечь из произведения, у зрителя нет выбора, кроме как задуматься о том, что разгадка кроется не в событиях фильма, а за ними: каждый видит истину по-своему, через фильтр личного восприятия (субъективность) и личных намерений (манипуляция). В каком-то смысле получается, что никакой правды нет вообще – кроме художественной.