Миф и жизнь в кино: Смыслы и инструменты драматургического языка

ДЖОКЕР (над поверженным Бэтменом, собирается взорвать баржу с людьми). Кстати, знаешь, откуда у меня эти шрамы?

БЭТМЕН. Нет. Но я знаю, откуда эти. (Стреляет в Джокера заряженными в рукав костюма сюрикенами.)

Бэтмен пресекает еще не начавшийся рассказ как символ способности Джокера манипулировать реальностью, сплетать сети обмана, влиять на умы и будоражить мегаполис.

В «Большой рыбе» элемент ненадежного рассказчика тоже работает сложнее, чем просто обман. Уилл никогда не верил фантастическим россказням своего отца о его увлекательной жизни. Но на похороны отца являются настоящие персонажи этих баек, только не такие фантастичные: великан — просто анормально высокий человек, сиамские близнецы — обычные тайские девушки-близнецы и так далее. В этой сцене для Уилла и зрителя характер отца раскрывается уникальным образом. Всего лишь благодаря сопоставлению версии отца и «реальной» реальности Уилл понимает, что отец действительно прожил увлекательную жизнь, но дело не в правде или лжи, а в том, что отец был человеком, влюбленным в жизнь и умеющим видеть в ней удивительное: качество, которое сам Уилл уже подрастерял.

В таких произведениях, как «Лолита» (книга и экранизация), «Славные парни» (Скорсезе), «Объезд» (нуар 1945 г.) зритель/читатель вынужденно играет роль исповедника, а исповедь принадлежит человеку, обвиненному в преступлениях или прегрешениях. С одной стороны, ничто так не разрушает стереотипы, как личное, неповерхностное знакомство (в данных примерах — с педофилом, гангстером и нечаянным преступником). Кино позволяет нам, как в случае с «Кланом Сопрано», не прощая героям их прегрешений, увидеть, что человеческая личность сложнее, чем та, которую мы обычно рисуем, представляя «педофила» или «убийцу». Можно копнуть еще глубже и задуматься: не пользуются ли герои своим «привилегированным» положением авторитетного рассказчика, осознанно или инстинктивно? Ведь мы имеем дело с людьми, которые заинтересованы в представлении себя в наилучшем свете смягчающих обстоятельств, возбуждении сопереживания. Это не обязательно превращает их в плутов и манипуляторов. Представьте, что вы совершили проступок. Ну, допустим, вас поймали на взятке. И теперь вы взяткодатель. Оперативники, следователи, а также возмущенные граждане, которым стало известно о вас из СМИ, знают вас теперь как взяткодателя. И только. Больше о вас ничего не известно. Все хорошее, что о вас может быть сказано: семьянин, хороший отец, ранее закон не нарушал, отчисляет средства благотворительным организациям, — бледнеет для чужих вам людей и интерпретируется в свете вашего позора. Лицемер: за семьей прячется; конечно, «в первый раз» — а что он еще скажет; отчисляет деньги на благотворительность — замаливает грехи. Даже близкие, возможно, неприятно удивятся: вот какой ты на самом деле! Незнакомцы пишут вам в социальных сетях: «Из-за таких, как вы...» А откуда им знать, какой вы? Вы же сложная, глубокая личность, у вас же целых 30–40 лет жизни за спиной, вам противно было эту взятку давать, но без нее никак, а еще у вас большое сердце, высокие стремления и угрызения совести.

Вот это все мы знаем про себя и забываем, когда вешаем ярлыки на других. Человеческий опыт всегда сложнее, чем он кажется сквозь фильтр одного определения: гангстер, убийца, взяточник, педофил. Человеческая природа, психологический портрет не укладывается даже в верно интерпретированное определение. Кино — и особенно кино с рассказчиком — позволяет нам увидеть личность в полной мере, почти как самое себя, дополнить клеймящую характеристику другими качествами: чувствительностью, ранимостью, способностью любить или терзаться угрызениями совести и прочее. И тут же возникает вопрос: если дать нам возможность рассказать о себе подробнее и показать, какие мы есть на самом деле, будет ли этот рассказ правдивым? Или мы неизбежно сделаем акцент на наших лучших чертах? Или даже приукрасим их? Возможно ли оправдываться без самообмана? И действительно: в трех перечисленных произведениях, помимо субъективности повествования, в которую вовлекается зритель, можно заметить конкретные моменты, где рассказчик мог приврать. Настолько ли неотразимо сексуален первый образ «Лолиты», каким он кажется с точки зрения Гумберта, или рассказчик сексуализирует ее в своем воображении, в своем пересказе? Как получилось, что Генри Хилл из «Славных парней» неповинен в преступлениях, которые списывает на Джимми и Томми, если все равно получает свою долю?